Жизнь и как мы ее строим 3

К полудню пальто было теплым, если не красным, так что босые ноги чувствовали себя разумно. Ветер царапал ее сухое лицо крошечными кристаллами соли. Свободная футболка развевалась вместе со свечами. Крепко схватившись за туго натянутое оборудование, Эрвин наблюдал за огромным косяком, сопровождавшим корабль. В море было так много рыбы, что вода, казалось, закипела. Время от времени белесые медузы протискивались сквозь этот бурлящий водоворот и покачивались на поверхности, как огромные глаза жира в говяжьем бульоне. Гармонично изящные поколения загадочного, непонятного и манящего подводного мира. Солнце, рассыпавшееся по воде, швырнуло в лицо горстке слепящих кроликов, заставляя Эрвина щуриться и постоянно моргать. Двигатель двухмачтового гулета замолчал. Только протянутые паруса бились над головой, скрипела техника и кричали голоса чаек. Случайные птицы внезапно падали и через мгновение взлетали в небо с живым осколком зеркала в клюве. И как они угадали среди мерцающих отблесков серебряной рыбки? Эрвин невольно отпрянул, когда другой охотник за удачей почти коснулся его лица и взглянул за птицей. Справа на горизонте виднелись горы. В чувственной дымке они были похожи на толстых зеленых гигантов, сидящих по пояс в воде. Белые тюбетейки защищали их верх от солнца; ряд приморских отелей обволакивал выпуклый живот, словно спасательный круг, а группы скал вглядывались в мелководье, как торчащие ноги. Слева, насколько хватало взгляда, было бесконечное море: синее для разума, перетекающего в то же голубое небо. Мир вокруг нее был таким живым, что казался искусственным. Украшение для рекламы глянцевого журнала. Бескрайнее синее море, теплое южное солнце, теплый нежный ветер, наполняющий белые паруса теплым дыханием. Мечта и музыка. Ощутимая волшебная сказка и чудесная история ... Это был ад. Ваш личный и личный ад. Эрвин хотел стрелять в доблестных чаек. Но сначала пусть они сожрут всю рыбу, задуют паруса, намазывают палубу слизью медуз, и яд этих существ съест их гнилые глотки. Затем он сожжет эту яхту до дьявола, так что черный дым обжигает слепящее солнце, а запах свежего ветра задыхается в вонючей зловонии. Это не была его мечта, и это не его музыка! Или он, но давно осознанный и забытый, словно замшевый хит. Все это у него уже было. Он уже все это видел. Тогда это не ценилось, а сейчас даже выглядело глумежем. Хотя с Эрвином вроде бы жаловаться не на что. Начав с положения слепого детеныша, брошенного в морскую пучину и по воле провидения не сразу утонувшего, ему удалось не только продержаться на плаву три года, но и построить собственный корабль, оставить его в воде, заставьте его повиноваться рулю. Корабль образно. Но последние две недели море и все, что с ним связано, занимало каждое мгновение жизни. Вы не можете избавиться от этого даже в мысленных ассоциациях. Эрвин скривился и слизнул соль со своих потрескавшихся губ. И его нельзя назвать удачливым. В полном одиночестве. С ошибками и удачей, победами и поражениями, когтями и зубами он вырвал удачу из змеиного шара превратностей. Теперь нужно было только время и терпение - и он получил бы высокое звание «крутого морского волка». Единственное серьезное препятствие на пути к небу теперь видели только молодые люди с их несдержанностью в своем желании получить все сразу и с нежеланием «старых волков» уступать дорогу молодым. Так что никому и в голову не пришло пожаловаться Эрвину. Зачем плакать о том, что это было? Да, он вырос. Мудрый человек посоветовал бы Эрвину не раздражать судьбу сравнениями с прошлым. А потом?! В конце концов, все, что у него было, теперь твое, чертовски. Говорят, что край хлеба, полученный вашим горбуном, должен быть более пушистым, чем торт, брошенный кем-то из щедрых милосердных. Нужно ли мне? По какой-то причине это не оценили. Или аромат брауни, который все еще помнили ее губы, был слишком соблазнительным и сладким, чтобы наслаждаться голым хлебом? Итак, еще раз: терпение, милый, терпение! И не только торт, но и лепешки размером с гору не охватят призрачные видения. Все хорошо. За исключением одного: ему это не нужно - его собственный торт. Вам не нужен белый корабль, чтобы добраться до вершины успеха. Может быть, поэтому он так быстро встал, что понял, что другие борются за то, чтобы получить буханку хлеба насущного или осуществить мечту, просто игру. Мало того - он играл с ним в крестики-нолики из интереса. Вытянутые клетки чистые и по-новому. Выиграли-вничью и снова. Эрвин был очарован самой игрой, и удача Липла в его руках. Играл с легкостью, разгадывал головоломки, как орехи . Он выбросил снаряды и, взвесив содержимое, иногда даже не пытаясь, взял следующий. За годы работы Эрвин сменил десяток профессий и прошел через множество сфер деятельности. Нигде это не было дольше необходимого. Когда стало ясно, что определенный результат достигнут и рутина началась, он собрал сливки и без сожаления запустил предприятие. Я никогда не возвращался и не повторял это, просто время от времени пытался идти вперед. Оставьте его не в вертикальной плоскости, чтобы хотя бы горизонтально не встать на место. Что я еще не пробовал. От странной рок-группы с неприятным названием, которой нужно было подправить свой имидж для окружного отдела по связям с общественностью. От салона моды до настоящего убежища, небольшой финансовой компании. Где-то пережил победы, где-то провалился. Были громкие триумфы и оглушительные неудачи, по сравнению с которыми первая осечка с Бароном казалась Эрвину благословенным ударом, заставляющим прыгать выше. Однако дело барона было первым и последним, в котором Эрвин потерпел поражение, как говорится, из-за «человеческого фактора». Больше в чьей-то наивной уверенности он не встречал. Неудачи часто застревали на пути бюрократии, коррупции и других вещей, за которые Эрвин не мог цепляться и иногда забывал вовремя учитывать. Поэтому он не списал такие неудачи на неразвитость собственного ума и добавил в список своих потерь резервы. Были травмы. Но несмотря на них, Эрвин имел репутацию домашнего питомца. Его привлечение стало считаться порогом удачи, пусть и не скоро. Слухи распространились, слава росла, связи расширялись. Я стоял в очереди. Он передавался из рук в руки под покровом ночи и в глухой тайне. Мы с нетерпением ждем следующего случая, который он устанет рисовать самому себе. На заказ, помогая закончить как можно быстрее. Что давало солидное преимущество, если молодому человеку вдруг понадобилась поддержка. Однако было бы преувеличением сказать, что счастливчики, которые стояли в очереди и заманивали парня в свои гамаки, неизменно умирали от удовольствия и были тронуты полученным сокровищем. Талисман Эрвина действительно рассматривался, но к его помощи обратились с таким же удовольствием, как и к целителю, проповедовавшему черную магию: со страхом, недоверием и изрядным презрением. Или как убийца. Они пришли только из полного отчаяния, в последней надежде. Молодого человека уважали, восхищались, подавали пример, но он не был любим и не стремился к длительной дружбе с ним. Слухи о его методах работы, передаваемые вместе со списком достижений, на первый взгляд, мало кого радовали. Это говорит о том, что для достижения этой цели мальчик не ненавидит никакие средства, с которыми трудно бороться с сущностями, с которыми он столкнется после смертей и убийств, которые, если заручиться их помощью, он должен полагаюсь полностью, и однажды подбросив его в виде крючка, он останется там навсегда, так как заложник выдал тайны разной степени черного. Странным было то, что, несмотря на негативные слухи, с Эрвином обычно расстались гораздо теплее, чем встречались. Его не толкнули со злым ликованием, и в момент расставания он всхлипнул ему в плечо от сердечной печали. Это правда, что плачем они никогда не предлагали больше «семейной дружбы», но они вытерли слезы и полностью заперли за ним дверь. Сам Эрвин не питал мрачных слухов о нем. Они оставили его равнодушным или, что чаще случалось, развеселили. Он не нуждался в дружеских отношениях, считая себя взаимовыгодной тесной дружбой недостаточно обременительной. Как огонь - согревающий на расстоянии, но обжигающий на ощупь - Эрвин привлекал людей к себе, но никому не подпускал без надобности. Согласившись на любое сотрудничество, он честно выполнял поставленную перед ним задачу, но ни дальнейшая судьба дела, в которое он ввязывался, ни жизни людей, из которых оно состояло, парня не волновали. Всё для него - игровое поле с пешками на нем. Правила игры могли быть разными, но живых людей за фигурами он не видел. Или не хотел видеть. Легко, не слишком задумываясь, мог сломать кем-то до него трепетно возводимое и начать строить новое на руинах. Мог убрать любого, кто встанет на пути, если того требовала выгода. Взывать к его совести было бесполезно. Впрочем, было бы несправедливым навешивать на него однозначный ярлык бездушного маньяка и бессердечного киллера. Циничный и безжалостный - да. Но отнюдь не от равнодушия, не от жестокости. Виной было лишь отсутствие привычки считаться с окружением. Привычки, не привитой Эрвину в детстве, не воспитанной в отрочестве, старательно вытравливаемой в юности. И сейчас не было доверительных отношений ни с кем, кто захотел бы учить его добру-жалости. А посему Эрвин и относился к окружающим так, как, был уверен, весь мир относится к нему. Единственно возможным между чужими людьми способом: не любя, но подчиняясь силе обязательств. Или побеждай, или смиряйся, склоняясь. Всё мимолетно, ничтожно, бессмысленно. Каждый ищет для себя лишь выгоду или удовольствие. Проигравший - платит. Вот и вся философия его поступков. Манипуляции людьми стали любимой игрой. Всякий, кто зажигал в нем интерес, становился "подопытным кроликом". Из щедро выданного природой умения тонко чувствовать настрой собеседника Эрвин учился извлекать материальную выгоду. Он искал человеческие слабости, нажимал нужные кнопочки, исподволь заставляя проникнуться к себе симпатией и действовать в его интересах. Искрометное обаяние, энергия молодого задора, целеустремленность, напористость, самобытный способ мышления тянули людей к Эрвину даже против их воли. И порой то, что их банально использовали, осознавали слишком поздно, когда уже плотно сидели на крючке. Тех, кто считался недостойным растраты обаяния или оказывался не по зубам, полагалось или сносить, или обходить. Интуиция, эмоции, ум, полученное образование, даже достоинства характера и взращенная в высшем свете обходительность, - всё направлялось на достижение цели. Там, где Эрвину недоставало знаний, он не брезговал черпать их из любых источников, не опасаясь показаться глупым и смешным. Всё это, вкупе с накапливаемым опытом, помогало достигать успеха в сферах, казалось бы, ничем между собой не связанных. Хотя на самом деле всё в мире объединено главным: людьми и их ненасытной жаждой первенства и наживы. Одержимость Эрвина в пополнении списка побед, его сверхизбыточная жажда перемен, метания из стороны в сторону граничили с сумасшествием и окружению были совершенно непонятны. Он и сам внятно объяснить причины не мог. Но и остановиться, прервать эту гонку тоже был не в силах. Юношу могли бы счесть поверхностным прожигателем жизни, если бы не ощущение, что за всеми его самоиспытаниями стоит какая-то цель, неведомая, кажется, и самому Эрвину. Что касается приписываемого криминала... В большинстве случаев Эрвину все же удавалось действовать в рамках закона. Это было для него своеобразным кодексом чести. Типа усложненных правил игры для профессионалов. Но поскольку профессионализм его еще не раскрылся в полную силу, иногда держаться тонких границ не получалось. Но не так часто, как это потом разносила молва. И тянущийся шлейф смертей, что ему вменялся, состоял лишь из одного случая. По крайней мере, единственного, который можно было связать с ним напрямую. Предсказуемого, но всё-таки случайного. Послужившего очередным горьким уроком. Неумение увидеть живых людей за обилием поверхностных отношений порождало его порой бездушные поступки. Но превращение живого в неживое отрезвляло очень быстро. Тот единственный случай был по сути самоубийством. Но Эрвин никогда не успокаивал свою душу подобными отговорками и не пытался списать на кого-то свои ошибки. Скорее, наоборот, с рьяным самокопанием обвинял себя даже в том, где не имел возможности изменить волю трагичной случайности. Там же он был виновен стопроцентно. Именно он своими действиями довел фирму конкурента до полного разорения. Когда ее владелец, подтянутый, с интеллигентной залысиной, полный жизни крепкий мужчина лет пятидесяти, встретился с Эрвином наедине, чтобы просить о послаблениях и сотрудничестве, слепому было видно, каких уступок самолюбию стоил ему этот визит к высокомерному мальчишке. Конкурент уверял, что разорение для него равносильно смерти, просил повременить, дать возможность найти пути отхода, обещал не мешать и согласиться на любые кабальные условия. Эрвин был кичлив, и заявил, что, если взрослый умный мужик ценит золотые бумажки выше своей жизни, то и волен распоряжаться ею по своему усмотрению. Сказал, уверенный, что призывы к жалости - лишь попытка оказать на него давление. Прекрасно ощущая ложь и ненависть в интонациях, Эрвин не принял слов мужчины всерьез. На следующий день конкурента нашли повесившимся в загородном доме. Всем было понятно, что не сделай конкурент этого сам, кредиторы скоро рассчитались бы аналогичным способом не только с ним, но и со всей его семьей. Знакомым с реалиями местного бизнеса это было ясно заранее. Эрвину - когда момент стал безвозвратным. Он второй раз в жизни наступил на те же грабли. Опасался, что не последний. Черные слухи расползлись с ужасающей скоростью, хотя официально никто Эрвину обвинений не выдвигал. Как никто никогда не узнал и того, как он сам отнесся к этому происшествию. Юноша прозрел, хотя бы на время увидев за пешками живых людей. Методы его труда не стали мягче, но появилась в них некая расчетливая человечность. Хотя сам Эрвин считал иначе. Чтобы скрыть свои переживания от окружения и в первую очередь от супруги, он сразу после самоубийства конкурента пропал с людских глаз на страшные пару недель. Отговорился срочной командировкой и засел в загородном лесном кемпинге. Снова вынужден был прибегнуть к помощи лекарств, пылившихся в дальнем углу аптечки долгие месяцы. Были бессонные ночи и преследующие кошмары. Урок оказался тяжел, а заживление чертовски болезненным. Однако на этот раз хватило чуть больше десятка дней, чтобы найти в себе силы вновь появиться на людях, найти смелость твердо встречать осуждающие и испуганные взгляды и, не опровергая мрачный ореол, принимать растущие слухи. Тогда-то Эрвин впервые осознал, что сильно изменился. Ему не нужны были ярлыки бесчеловечности, навешиваемые посторонними. Он и сам никогда не считал себя ангельским добряком. И всё-таки находил излишки впечатлительности и чувствительности. Старался их изжить или хотя бы скрывать. В своё время Эрвину доводилось частенько внимать сетованиям венценосного наставника на чрезмерное мягкосердечие воспитанника. А этому человеку он привык верить. Порицания государя звучали для Эрвина убедительнее, чем тысячи наговоров и обвинений в жестокости, звучащие из чужих уст. Однако после того, как ему понадобился всего десяток дней, чтобы перестать ежеминутно во сне и наяву видеть "кровь убиенных" на своих ладонях, Эрвин понял, что мистер Хайд в его натуре уже на равных пьет на брудершафт с его светлой стороной. Это не испугало и не обрадовало, просто воспринялось свершившимся фактом. Фактом становления личности. К чему врать самому себе: он знал, что останавливаться не станет, пойдет дальше... Куда? Знать бы... Что он имеет на сегодняшний день? Свобода, достаток, определенная известность... Свобода... Этой видимостью свободы он уже сыт до тошноты. После того, как Эрвин оставил, вернее его вынудили оставить, свое первое бизнес-начинание - автомобильный заводик, некоторую материальную стабильность он уже заимел. Тамара с Бароном не стали обманывать оставшегося по их мнению в дураках юнца сверх необходимого. Руководствовались ли они разумом, жалостью или честностью, но процент от растущих прибылей Эрвину поступал регулярно. Даже после того, как с Бароном его столкнул еще один конфликт, денежный ручеек не прервался. Именно в тот момент в жизни юноши воцарился благодатный период, когда вопрос о возвращении на родину уже не рассматривался, а со свершившимся Эрвин фактически смирился. Наступило временное затишье. Наконец-то! Относительно не связанный в деньгах, обретя некоторую социальную устойчивость, Эрвин ринулся воплощать то, о чем мечтал с детства и в чем ему до этих пор отказывалось - вести нормальную для молодого человека его возраста жизнь. Он с головой погрузился в жизнерадостный мир студенчества, насыщенный развлечениями и удовольствиями. Николь оканчивала институт; ее неугомонный супруг добрался до стадии подписания диплома и на этом остановился, отчего-то не торопясь с заключительной защитой. Зато он спешил жить, черпая свободу огромными половниками. Совершенно не считая статус главы семьи каким-то якорем ни для себя ни для других, Эрвин таскал любимых женщин за собой, безапелляционно впихивая в круговорот своих страстей. Куда более сдержанную и домовитую Николь шумные тусовки нисколько не вдохновляли, но, ослепленная любовью, она была готова практически на любые подвиги, лишь бы быть рядом с мужем. Радовало лишь то, что излишка нездоровых влечений у Эрвина не выявилось и моральные угрызения Николь, по большому счету, не грызли. Однако первым сдался как раз-таки Эовин. Он выдержал погружение в молодежные развлечения не больше пары-тройки месяцев, после чего начал захлебываться и рваться наружу. Нет, он ни в коем случае не относился к новым молодым приятелям пренебрежительно и не глядел на них свысока, задавливая своими познаниями и уже имеющимся жизненным опытом. Не считал их интересы глупыми, методы проведения досуга бессмысленными, а разговоры и устремления наивными. В конце концов, его собственный опыт был односторонним и специфичным, а в целесообразности накопленных им как практических, так и теоретических знаний многие могли бы и усомниться. Нет, если уж Эрвин отдавался чему, то безраздельно и искренне. Он не участвовал в "умных" разговорах "за жизнь и политику", чтобы не скатиться на уровень поучений. Он безудержно отрывался в увеселениях. Недалекие путешествия, походы, спорт, культура, посиделки, гулянки - всё, на что ему удавалось уговорить жену и могла выдержать дочь. И в подобных компаниях единомышленников его всегда принимали с распростертыми объятиями. Эрвин привносил массу удовольствия в любое, даже самое заурядное, мероприятие. Именно ему принадлежала, например, большая часть бесшабашных идей, разнообразивших последнюю "поездку на картошку". Так именовалась в институте Николь любая безвозмездная физическая помощь студентов сельскому хозяйству с несколькодневным выездом на место труда. Сей обычай Эрвину был, разумеется, в новинку. Как и вообще общественно-полезный труд в чью бы то ни было пользу. Но именно новизной опыта и заинтересовал. Развлекательного в навязанном обязательном рабском труде на первый взгляд видно не было. Но студенты во все времена умели радоваться жизни в любых обстоятельствах, и энергию Эрвина по разбавлению скуки трудовых будней ребята подхватили слету. Первую шалость подкинул он, а после этого идеи начали фонтанировать, не успевая воплощаться. Чего стоил тот день, когда он подбил парней на отлов полевых мышек, в избытке шныряющих меж кустов картошки. Собрав больше полусотни, они накрыли ведро тяжелой крышкой и подменили им емкость с питьевой водой в девичьей спальне. Эффект от мышинного фонтана превзошел все ожидания. Броуновское движение ядерной волны в ограниченном пространстве деревенского сарая! С выносом двери, разломанной мебелью и высокочастотными воплями. Спасшиеся бегством мышки наверняка умерли от разрыва сердца, а подглядывающие парни еще сутки вычищали из своих оглохших ушей остатки женского визга. После такого явного объявления войны трудовая смена изобиловала взаимными женско-мужскими каверзами. Однако подобное времяпровождение, как единственное, неугомонному юноше надоело довольно быстро. Для полноценного принятия свободы ему оказалось мало свободы проведения досуга и свободы личной жизни. Потребовалась свобода приложения сил и ума. Эрвин обратился ко "взрослым" играм, влекущим его, оказывается, не меньше молодежных. Он добровольно вернулся туда, куда ему и предназначалось, и азартно влился в круговерть денег. Известность... Он быстро поднимался... Но покоряемая им лестница больше походила на деревенское крылечко, никак не приближая к тем вершинам, с которых он спустился. И голова порой кружилась, не когда глядел вниз на одержанные победы, а когда задирал ее и видел там, вдалеке, настоящие пики, лежащие в стороне от его пути и пока недоступные. Стремился ли он туда взобраться? Не уверен. Скорее всего - нет. Но однажды уже отравленный ядом вершин, Эрвин был обречен до конца дней сравнивать, оценивать и собирать на разные чаши весов плюсы и минусы различных видов бытия. Он глотнул настоящей власти. Видел безусловную, ограниченную лишь препонами собственного разума. И познал не только ее силу, но и опасную хрупкость... Когда-то высокая политика казалась ему гнилым болотом. Шевеления внизу оказались наполнеными тем же смыслом. И здесь все, кто сумел оторваться от поедания брошенного сухаря, считали себя знатоками всего сущего и уверенно рассуждали о принципах мироздания. Рассуждали о деньгах, о разделе сфер, о власти, о покорении мира. Покорение?! Мира?! Что мелкие людишки об этом знают?! Что они знают о власти? Не о той, что они видят мерилом своего успеха, когда жаждут поставить на колени весь свет и умиляться его послушанием. При том, что чаще и света-то им хватает от лампочки, висящей на крохотной кухне. Нет, речь идет о той власти, когда от твоего решения зависит мир во всем мире. Как бы пафосно это ни звучало. Когда мир зависит от твоего полного сомнений и неуверенности решения. Решения, удобренного твоими страхами и личными несовершенствами. И если бы людишки до конца осознавали, насколько смешны их притязания и честолюбивые планы, когда наверху сидят такие же слабые, порой катастрофически ошибающиеся люди, иногда лишь волей случая облеченные властью, способной запросто обрушить всё. Грош цена мечтам всех прочих, если кто-то наверху случайно расслабится или опасно ошибется. Адски сложно Эрвину было всерьез снисходить к интересам этого муравейника. Он не хотел принадлежать к толпе, пусть даже толпа вокруг него когда-то станет толпой избранных. Он не хотел смириться, что другие теперь решают то, что когда-то решал он сам. Он попал в общую мясорубку обывательства. Обсуждать политику и судьбы мира на кухне или в ресторане, в семейном кругу или на деловой вечеринке, жонглируя бесполезными словами и под неизменный кусок мяса пережевывать одномастные мысли, - это не его. Бросаться пустыми фразами, от которых ничего не меняется, - значило лишь пачкать дыханием воздух. Там, наверху, он учился тщательно отбирать слова и решения, потому что каждое из них могло быть весом не в одну жизнь. Ему ли теперь придавать серьезное значение чьим-то мелким крушениям? Быть первым среди воронов - в чем честь? Он - орел, видевший размах своей тени, что падала с поднебесной высоты на копошащееся внизу воронье, теперь подметает крыльями пыльную землю, потому что ни на что иное они больше не годны. Но он будет использовать это воронье, пока не почувствует в себе достаточно сил, чтобы взлететь в поднебесье... Сейчас Эрвин чувствовал себя переростком, задержавшимся в детском саду, но возрастом не вышедшим, чтобы идти в школу. Уходящее впустую время убивало бессмысленностью. Игра начинала утомлять, цель становилась все более зыбкой и расплывчатой, а пути ненадежными. Чем благополучнее и беззаботнее казалась жизнь снаружи, тем больше раздражения копилось у Эрвина внутри. Тщательно скрытое от всех, оно разъедало внутренности. Чем дальше он шел, тем все больше убеждался, что уходит в сторону, противоположную той, где ему надлежало быть. Достаток... Разговоры о деньгах вызывали омерзение. Не потому что плохо относился к ним, и уж тем более к их количеству. Отнюдь. Деньги ничто - духовность всё? Не смешите! Такие отговорки - для нищих неудачников и для тех, кто видит не дальше собственного носа. Но, как говорит расхожая банальность: "не хорошо иметь много денег, а плохо иметь мало". Баснословно много у Эрвина и не было. Не стоит думать, что он так уж волшебно умен, прозолив и гениален, что достаточно было ему выйти на главную площадь в многомиллионной столице чужой страны, раскинуть руки в жесте мессии, явившегося спасти человечество, и благостное прозрение вмиг снизойдет на всех и каждого. Что величайшие умы бизнеса и политики первыми разглядят его незаурядные способности и по красной ковровой дорожке пригласят шествовать на дележку их многомиллиардных доходов. Нет, конечно. Начинать Эрвину пришлось хоть и не с овощных лавчонок, а с автомобильного заводика, но приблизиться удалось лишь к среднему классу. Свои услуги Эрвин пока мог предложить лишь тому, кто находился на крайней стадии упадка и от безысходности готов был рисковать последним. Это не магнаты и не миллионеры. А баснословного гонорара не запросишь с того, кого сам же пытаешься вытащить из кучи дерьма. Однако Эрвин всегда ставил вопрос оплаты так, что при успешном завершении каждого дела, он еще весьма продолжительный срок мог материально доить привнесенный им успех. Этого более чем хватало для безбедного существования, давало стабильную уверенность и двигалось пока только в сторону увеличения. Как показала практика, Эрвин не так уж сильно оказался привязан к материальной стороне бытия. Не так уж привередлив в этом плане. Он-то думал, что старые привычки возьмут верх, бытовая неприспособленность победит и заставит его сожалеть о прошлом. Но в действительности толпы слуг и обед на серебре вспоминались гораздо реже, чем утерянная власть. Хотя сначала он полагал как раз-таки обратное, и своей ошибке был приятно удивлен. Ему не нужен был дворец. Но им с Николь пришлось приобрести крохотную квартирку в столице, поскольку дела все чаще вели Эрвина именно туда. Он не любил этот многолюдный шумный город, численностью населения лишь немногим уступающий всей его родине, но переезд был очевидно выгоден. Не нужны были Эрвину толпы слуг - достаточно было женщины, периодически помогающей Николь по хозяйству, да и от ее услуг девушка постоянно порывалась отказаться. Не нужны были частные самолеты - но получив наконец права на вождение автомобиля, он приобрел подержанный BMW M3. Для Эрвина это стало одним из значимых и значительных свидетельств его свободы. И пусть до пижонистого Porsche 993, оставленного графом в родовом поместье, этой колымаге было как самому Эрвину до сонма мировых властителей. Но зато к ней не прилагался личный водитель. Езда в обществе сдержанного аккуратного старика сводила мощь автомобиля до уровня рысака, запряженного в плуг. Смысла - ноль. Не нужны были Эрвину и яхты... чтобы не стоять сейчас на залитой солнцем палубе и не желать превратить ее в огненный коптящий факел. Словом, при всей своей маниакальной страсти копаться в причинах и следствиях, Эрвин пока так в себе и не разобрался. Жизнь менялась, мотаясь из одной крайности в другую, но шла вперед, а он не мог прекратить оглядывался назад, терзаясь вопросами и не видя цели, к которой хотелось бы стремиться.