Инферно - вперёд!

Пролог    «Эта история – о том, как наш мир стал постепенно погружаться во Мрак, подобный тому, что царил, если верить легендам, на заре времён. Всё началась так давно, что о первых днях Войны не только я, но и покойный отец мой – мы знали лишь понаслышке. Сделанные на мотках стальной проволоки и магнитной ленты звукозаписи, применявшиеся нашими предками, давно обратились в бесполезный хлам, и даже если бы и нашлась бережливая рука, которая сохранила бы их от разрушительного воздействия Времени, это было бы бесполезно, поскольку покрытые ржавчиной машины, проигрывавшие их, уже не функционируют. Изменились сами первоосновы нашего бытия, принципы существования материи, и то, что казалось незыблемой истиной во времена теоров, кажется нелепой выдумкой сегодня, в Эпоху Магов. Не всё из того, что поведали мне мудрейшие из старейшин, понятно, как зачастую не понятны мне и тексты в древних книгах, считанные экземпляры которых сохранились лишь чудом.    Многим эта повесть обязана Человеку-без-Имени, чей голос, будто он находится рядом, порой нашёптывает мне истории о былых временах. Уже одного только упоминания о том, что я не изгоняю его дух, как следовало бы, хватило бы для того, чтобы меня предали в руки властей. Властей! Это слово звучит сейчас как издёвка, ведь я говорю о тех, кто преклонил колени свои перед Могущественными и предался Ночи.     Однако я отвлёкся. Знание, пусть и оставшееся от теоров, должно сохраниться. Даже если алфавит вскорости будет забыт, как были забыты математические символы, и их окончательно сменят рунические знаки, одинаково пригодные и для передачи информации, и для колдовства, эта книга должна быть завершена.     Вполне вероятно, что потомки наши, отказавшись от человеческой судьбы, изберут жизнь магических существ, свободных от грехов предков, и прочесть мои записи окажется некому. В конце концов, каждый лист на дереве вянет, желтеет и опадает, а само дерево, сгнив на корню, валится наземь, чтобы уступить место новым формам жизни. Тем не менее, я, Ансгер, сын Колла, сына Дитнола, благородного, считаю, что должен исполнить свой долг перед господином Эзусом, вера в которого нынче под запретом Могущественных, и перед человечеством, – и перенести на пергамент всё, что мне известно о Годах Грома и Огня.     Поговаривают, будто борьба Златоликого Короля с Лордом Стеклянный Глаз, которая опустошает зелёный остров Эйре на западе, является  последним актом этой затянувшейся пьесы. Я не верю подобным слухам: уж больно мало общего у этих воинственных феодалов с теми, о ком мне посчастливилось узнать. Им не подвластно Пламя, обладавшее способностью разрушать толстые каменные стены и оплавлять сталь, превращая в гигантские пепелища целые города. Их сила в большой мере зависит от искусства владения чёрной магией, а солдаты, даже те, что являются людьми, вооружены копьями, мечами и презрением к слабым и безоружным – эти озлобленные наёмники и не слышали о том, что ранее именовалось гражданскими правами. Наконец, единственного взгляда на нечеловеческий облик Златоликого Короля или, тем паче, на наиболее устрашающего его прислужника, Герцога Смерть, достаточно, чтобы осознать глубокую истину, содержащуюся в моих словах. Говорят, Лорд Стеклянный Глаз, с которым враждует наш властитель, ещё хуже, хотя мне трудно даже вообразить, кто может сравниться с Златоликим в таких качествах, как бесчеловечная жестокость и холодная, расчётливая ненависть ко всему живому…     Потому-то я и пишу не о тех, кто владеет нашим миром, а о тех, кому он некогда принадлежал – о тех, кто знал о свободе слова и вероисповедания и обладал правом волеизъявления. Знание моё, похожее на труху от истлевших бумажных книг, едва ли полно – но, собранное по крупицам, кажется мне немыслимой ценностью. Хоть надо мной и насмехаются все вокруг, говоря, будто я трачу время на бессмыслицу, рука моя, сжимающая перо, не остановится, что бы ни случилось.     Действительно, многие из тех слов, что я использую, лишены смысла для магисов, да и грамоте сейчас обучен едва ли один-другой человек в селении. Даже в Хэксеме, крупнейшем городе на восточном побережье, хороших писцов можно сосчитать на пальцах одной руки. Кто бы мог поверить, что ещё дюжину дюжин лет назад Хэксем, несмотря на гораздо большую численность населения и куда более высокий уровень жизни, считался жалким провинциальным городишкой!     В связи с этим мне вспоминаются стихи непревзойдённого Невлина, поэта, что жил давным-давно. Знакомые мне по книгам, они  поражают своей почти пророческой точностью. К величайшему нашему горю, им было суждено воплотиться в действительность:         Кости – труха, источен камень в пыль, а город занесло песком;         Остались лишь слова – как призраки былых эпох,         Они хранятся на рифмованных линейках строк;         Где ум найти бессмертный, что их сбережёт?     Действительно, здесь сокрыт вопрос, ответ на который найти мне не под силу. Одновременно, хотя это может показаться нескромным, я возьму себе за труд вписать в сию повесть несколько строк о себе, дабы у читателей, если таковые появятся, сложилось мнение об авторе. Я, Ансгер, родился в семье Колла, зажиточного фермера; как старший сын я унаследовал землю, принадлежавшую отцу, однако по ряду причин она пришла в упадок и запустение, как и наш род, который словно постигло неведомое проклятие. Два моих брата умерли в раннем детстве от болезней – или, как поговаривали, от порчи, – а сестра, вышедшая замуж за человека из другого селения, подобно жене моей, незабвенной Кэйли, скончалась несколько лет назад.     Родители, обучившие вашего покорного слугу грамоте, завещали ему также любовь к знаниям, воплотившуюся в данном труде. Доживая отпущенный судьбой  век, я стал записывать всё, что мне известно о днях былых, а также о том, что произошло за годы моей собственной жизни.     Внешность мою можно назвать обыкновенной: я – почти полностью седой, среднего роста пожилой мужчина. Сложение моё, и в молодости отличавшееся сухощавостью, всё же свидетельствует о добром здоровье, коим, впрочем, отличается большинство людей, выросших в сельской местности, где свежий воздух и физический труд сами по себе способствуют развитию таких качеств, как сила и выносливость. У меня овальное, правильной формы лицо с относительно тонкими чертами; в молодости, пока его не покрыли морщины, оно, сообщу вам, казалось представительницам противоположного пола вполне привлекательным – так же, как и зелёно-карие глаза, ныне выцветшие, что превосходно гармонировали с тёмными, цвета орехового дерева, волосами, сейчас, как вы понимаете, подёрнутыми паутиной седины…     Я слышу голоса за дверью, и едва ли те, кто явились среди ночи, сделали это с добрыми намерениями. Их тяжёлые, грубые сапоги, позвякивание шпор и храп лошадей – всё говорит о том, что за мной пришли Ночные Посланцы Могущественных. Как жаль, что я не смогу закончить эту книгу, дело всей жизни – меня обрывают в самом начале, доказав тем самым, насколько ценен подобный труд на самом деле. Мне придётся ограничиться тем, что я присовокуплю к написанному собственноручно вступлению списки, сделанные мной с записей на архаичном и, увы, мало кому понятном в наши дни кэлтарне[1]. Они могут послужить…». Часть I. Аномалия Глава I    Округа Дуннорэ-понт издревле считалась местностью, окутанной туманами столь же густо, как и загадками. Древние, поросшие мхом валуны, формирующие затейливые фигуры, встречались здесь едва ли не на каждой лесной поляне. Эти камни, испещрённые рисунками, чей смысл сокрыт от людей, не имевших, кстати, ничего общего с их появлением, служили живым напоминанием о былых временах. В те далёкие дни, когда по земле ходили племена, сами названия которых давно стёрлись из людской памяти, камни, как говаривали сведущие люди, служили могучими источниками волшебной силы.     Бедные земли графства покрыты тысячелетним, лишь местами чередующимся с лугами, лесом, существовавшим ещё до прихода людей. Лес этот, наполненный угрюмым молчанием, казалось, отпугивал крестьян, несмотря на то, что те всегда искали землю для расчистки под пашню. Возможно, не последнюю роль тут сыграли многочисленные трясины, испускавшие смертоносное зловоние – по слухам, в них утонул не один дровосек, – а возможно, причиной послужили рассказы о странных, пугающих песнопениях, порой раздающихся в здешних чащобах в полночные часы – они, говорят, способны запугать и самого отчаянного храбреца.     Одно известно наверняка: окрестности Дуннорэ-понт пользовались дурной славой и заселены были неплотно даже до огораживания. Когда же лендлорды стали присваивать общинные земли и сгонять крестьян с их наследственных участков, чтобы выпасать на них свой многочисленный скот, графство обезлюдело окончательно.     Последующее столетие, отметившееся бурным развитием паровых машин, мало что изменило в сонном, словно умирающем, быте немногочисленных обитателей этих забытых мест. Наступление изрыгающего огонь и пар неумолимого завоевателя, носившего имя Научный Прогресс, однако, достигло и этих, забытых Эзусом, мест.     Пришло время, и железные дороги опутали земли королевства с целью спаять их в единое, послушное воле правительства, целое; одна, подобная указующему персту, ветка протянулась и до Дуннорэ-понт, городка, который со времён рыцарства и баронских распрей так и не увеличился ни в размерах, ни в численности населяющих его жителей. В данном малоприятном обстоятельстве знатоки городских легенд обвиняли ведьму, сожжённую на костре ещё при Орнаге Великом. Она, как утверждают, и прокляла жителей городка и ближайших селений, лишив их мужской силы и способности к деторождению. Последними её словами стало зловещее пророчество, предрекавшее Дуннорэ-понт медленное и мучительное вымирание: последнему обитателю города, если верить ведьме, предстояло пасть от руки монарха, а его наследнику – скончаться от удара осиновым колом. Событие это, кричала горящая ведьма, состоится в день, когда даже Небеса станут плакать кровью, став свидетелем творящегося беззакония и святотатства, а Зло окончательно изгонят из этого мира.     С течением времени проклятие постепенно забылось, хотя достопамятная смерть ведьмы на костре, похоже, так и осталась наиболее примечательным событием в истории города. Долгие масслетия[2] Дуннорэ-понт словно пребывал в спячке, апатично наблюдая, как мимо проходит жизнь. Одна группа любителей поговорить на данную тему придерживалась той точки зрения, будто причиной низкой рождаемости являются идущие от местных болот и многочисленных торфяников гнилостные испарения; другие – большей частью приезжие и обитатели соседних графств – едва ли не с пеной у рта доказывали, что причиной всему – кровосмесительные связи, которыми опутан город – они-то и являются подлинной причиной вырождения дуннорэ-понтцев. Так или иначе, но первый паровоз, притащивший в город два полупустых вагона с рабочими и пожелавшим отпраздновать завершение строительства новой ветки руководством компании, встретило едва ли не такое же количество горожан.     Вопреки пустым надеждам на то, что железная дорога оживит здешний быт, произошло обратное: значительная часть молодёжи уехала из города, причём, как поговаривали злые языки, многие сделали это с тем самым первым поездом. Впоследствии, правда, когда в соседнем графстве обнаружили нефть, округа наполнилась старателями, надеявшимися разбогатеть. Большинство из них, окончательно разорившись в ходе бесплодных поисков, осталось здесь жить, благо в Дуннорэ-понт всегда рады новым людям. Именно благодаря этим, наполненным кипучей энергией неудачникам, численность населения вновь начала расти, превысив гросс[3] человек – совсем как в те дни, когда горевшая на медленном огне ведьма изрекла слова, обрёкшие местных жителей на медленное вымирание.     Когда в ратуше – старинном двухэтажном строении с каменными, скреплёнными деревянным каркасом стенами – сверили свои книги с приходскими, работники канцелярии сразу же подметили две идентичных цифры – 1728. Число это, дуаз[4], возведённый в третью степень, или гросс, не могло не вызвать суеверного страха. Переглянувшись, оба клерка, словно сговорившись, одновременно коснулись шеи, а потом лба скрещёнными пальцами обеих рук в жесте, призванном отпугивать духов.     Казалось, будущее сулило городу сплошные беды и страшные неприятности – и в последовавшие за этой сценой недели произошёл ряд событий, принудивших тех, кто знал о жутком совпадении, не раз и не два помолиться за благополучное завершение года. Ходили глухие слухи о море, постигшем скот местного богача Винна да Дуннорэ-понт, наследника лендлорда, выжившего отсюда большую часть населения, включая обедневшего графа.     Те, кто бывал в лесу, поговаривали о ночных плясках и песнях вокруг каменных алтарей в разрушенных святилищах, в которых участвовали нечеловеческие создания, но рассказы эти, изложенные завсегдатаями местных таверн за третьей кружкой эля, не вызывали доверия.     Наконец, над одной из заброшенных ферм, принадлежащей Винну да Дуннорэ-понт, но игнорируемой даже его скотом, разразилась страшная буря с градом, уничтожившим всю растительность. Вспышки молний, бросавшие непривычные красноватые отблески и отличавшиеся неестественной, подчас горизонтальной или спиральной траекторией, привлекли внимание редактора местной газеты.     Сей уважаемый джентльмен, единственный к тому же репортёр принадлежащего ему издания Дитнол Норс, даже посвятил описанию бури заметку – и отправил в одну из столичных газет, где также подвизался корреспондентом, телеграмму соответствующего содержания. Гонорар, неожиданно щедрый, заставил его насторожиться, однако, пожав плечами, Норс безмятежно обналичил перевод и, насвистывая себе под нос популярную мелодию, уже собрался было в одну из трёх местных таверн. Там он обычно черпал львиную долю материала для следующего номера – и оставлял далеко не меньшую по размеру часть своего скромного заработка.     Остановимся на миг на его облике, так как сей газетчик – одно из главных действующих лиц нашего повествования. В то время Норс – относительно молодой человек, всё ещё холостой, шести футов ростом. Упругая походка и худощавая фигура свидетельствуют о том, что занятия спортом этому господину не чужды. В тот день он надел свой лучший – один из двух – гомеспуновый[5] костюм, бежевые ботинки с белыми мысками и фетровый котелок серого, в тон с беспокойно рыскающими глазами, цвета. Волосы указанного господина, равно как и усы – естественного светлого, без примеси красителей, цвета, напоминающего, как говаривали его друзья, доброе ячменное пиво.     Покинув  здание почтового управления, он остановился, чтобы прикурить – и остолбенел, заслышав звук, которому не положено звучать в этот час на железнодорожной станции. До ушей его донёсся отдалённый стук колёс поезда, мчащегося на всех парах. Норс, совершенно трезвый по причине утреннего времени, сверился с подаренными ему градоначальником карманными часами с календарём. Там значилось: «понедельник». Даже если часы и подвели его, Норс не мог ошибиться насчёт времени: солнце, находясь достаточно далеко от зенита, указывало на то, что сейчас около десяти утра.     Единственный поезд, приходивший в Дуннорэ-понт только по четвергам, неизменно в семь утра, явно заблудился либо…     Норс почуял сенсацию, подобно тому, как охотничья собака чует дичь. Даже если расписание поездов изменили, это уже событие по меркам их города, и он, а не сплетники из «Чугунного столба», станет первым, кто поведает обо всём народу. Если же случилось то, о чём Норс пока что даже в мыслях боится признаться самому себе, его газете светит стремительный рост продаж. Уже обдумывая текст статьи и содержание заголовка внеочередного выпуска, он вернулся в здание, которое только что покинул – но со стороны, обращённой к железнодорожной колее. С трудом сдерживая возбуждение, Норс едва ли не бегом пересёк безлюдный зал ожидания и наклонился к окошку, за которым прятался кассир, старик Гивел.     - Что это за поезд там пыхтит, дружище? – Несмотря на волнение, он улыбался как можно шире, чтобы Гивел вдруг не заподозрил, что выдаваемая им информация стоит денег.     - Экстренный! – отрезал старик, угрожающе выпучив глаза. Задёрнув шторку, он оставил Норса наедине с его фантастическими предположениями. Редактор «Городских новостей», мгновенно сообразив, что, будь о прибытии экстренного поезда известно заранее, он бы уже знал об этом из своих источников в ратуше, благо там же размещалась и его редакция, а сам он на прошлых выборах возглавлял избирательный штаб градоначальника и посему пользовался его личным доверием. Следовательно, новость, поступившая, вероятнее всего, только что, пришла на почту в виде телефонного звонка или телеграммы, а уже оттуда Гивелу перезвонили о прибытии поезда – едва ли не позже самого прибытия.     Репортёр, бормоча вполголоса себе под нос что-то об извечном головотяпстве мелких чиновников, вышел на перрон и, уже надумав вновь заглянуть на почту, чтобы разузнать подробности, вынужден был замереть на месте.     Огромный чёрно-синий паровоз, издав оглушительный свист, выпустил пар из машины, пытаясь погасить избыточную скорость. Скрежеща выкрашенными в красный цвет колёсами, стальное чудовище визжало, как живое, подвергаемое пытке, существо. Наконец, проехав чуть больше, чем ему следовало бы, паровоз замер, окутанный клубами пара.     Норс, который, в силу свойственной ему наивности, полагал, что сюрпризы на сегодня закончились, получил возможность увидеть, кто именно прибыл на «экстренном» – и выругался, не в силах скрыть своё удивление. Челюсть журналиста медленно отвисла и опускалась всё ниже по мере того, как первый вновь прибывший пассажир делал шаги вниз по ступенькам.     Наконец, ноги, обутые в чёрные, начищенные до блеска, ботинки опустились на перрон и чётко, по-военному, сошлись вместе. Раздавшийся затем свист, по громкости способный конкурировать с паровозным гудком, послужил началом поспешному топоту многочисленных, столь же чёрных и блестящих, ботинок. После непродолжительной суеты, в которую то и дело врезались отрывистые команды и пронзительные трели сержантских свистков, ботинки и их обладатели построились ровными шеренгами вдоль поезда.     Норс, вынужденный, чтоб его не растоптали, забиться в зал ожидания, в те недолгие, проведённые солдатами на вокзале, минуты имел возможность внимательно разглядеть их экипировку. Прильнув к одному из запылённых окон, он успел увидеть достаточно, пока удар приклада, потрясший раму с противоположной стороны, не напомнил: военные не жалуют любопытных.     Впрочем, газетчик уже имел пищу для размышлений. Сам собой напрашивался очевидный вывод: единственной причиной прибытия в Дуннорэ-понт воинской части могла стать только его же вчерашняя телеграмма о необычной буре на заброшенной ферме. По крайней мере, наличие у всех солдат противогазов, а у одного отделения – радиометров, спектрометров, электрометров и ряда других измерительных приборов неизвестного Норсу предназначения, – не могло иметь причиной что-либо иное.     Вскоре, не задерживаясь на одном месте, солдаты скорым шагом покинули вокзал.     Норс же, сообразительный как от природы, так и в силу наличия определённых профессиональных навыков, приосанился и, напустив на лицо скучающее выражение, подошёл к паровозу. Машинист, надвинув фуражку на глаза, проигнорировал его и отправился к Гивелу, громко и не выбирая слов требуя уголь и воду. Это, впрочем, ничуть не смутило неунывающего репортёра. Постучав в стальной борт локомотива, он дождался, пока не выглянет кочегар – нечёсаный широкоплечий блондин без фуражки, весь чумазый от копоти.     - Чего вам, сэр? – Хриплый голос, запах табака и кислого вина свидетельствовали о том, что Норс обратился по адресу. Вредные привычки сами по себе требуют денег, а скверный характер всегда толкает на нарушения устава. Такой человек охотно продаст информацию, даже если это и запрещено. В руке журналиста сверкнула серебряная монета.     - Один шиллинг, – сказал он. Кочегар облизнул губы и осмотрелся по сторонам. Рука его, волосатая и жилистая, вытянулась вперёд так далеко, словно могла удлиняться по воле владельца. Мозолистая ладонь схватила шиллинг вместе с протянувшими его пальцами почище тисков.     После непродолжительного разговора, прерванного появлением машиниста, Норс отошёл в сторону, чтобы обдумать услышанное. Сдвинув котелок на затылок, редактор «Городских новостей» простоял на перроне около минуты, молча глядя себе под ноги. Наконец, поборов желание закурить, он поправил головной убор и, подкрутив усы, энергичным, пружинистым шагом направился в редакцию.     Выпущенному им тем же вечером номеру, фактически, листку, в котором говорилось о прибытии в город «оснащённой современной техникой 2-й роты 1-го батальона 36-го пехотного полка армии Его Королевского Величества под командованием капитана Глайниса – в связи с недавними метеорологическими феноменами», суждено было стать первым пропагандистским ударом Королевства Айлестер по новому, ещё не известному врагу. [1] Кэлтарн – язык, возникший на основе раннего всекельтского, широко обогащённого глаголами, именами существительными и числительными из латыни и греческого. Различные варианты кэлтарна являлись государственными языками Айлестера, Нейстрии, Австразии, Ломбардии, Кастилии и ряда других держав, образовавшихся после распада империи Карла Великого – вплоть до возрождения фоморского языка. Последний айлестерскими учёными полагался родственным ранним формам всекельтского, однако достоверных и убедительных доказательств подобной связи им обнаружить не удалось. В конечном счёте, возобладало мнение, согласно которому фоморский изначально не имел ничего общего с индоевропейской языковой семьёй, в то время как употребление в его разговорной форме характерных для кэлтарна синтаксических конструкций и лексики объяснялось позднейшим слиянием с кэлтарном и возникновением в результате этого «пиджина», который и поспешили выдать за собственно фоморский. [2] Масс – двенадцать дюжин, 144. [3] Гросс – двенадцать массов, или двенадцать раз по двенадцать дюжин, 1728. [4] Дуаз (кэлт.) – дюжина. Дуодецимальная система счисления подразумевает счёт дюжинами: при необходимости к полученному числу прибавляется остаток, например, число 46 содержит три дюжины (3 по 12, или «терц-дуаз») и 10 («децим»). Правила обязуют произносить это число как «терц-дуаз-и-децим», хотя обычно для удобства пользуются сокращённой формой: «терцдуаздецим». [5] Гомеспун – разновидность шерстяной ткани.