Тульпа: цифровое безумие

Диана существовала в мире, словно обёрнутом матовым стеклом. Каждый взгляд, брошенный в её сторону, отражался искажённым; каждое слово, обращённое к ней, теряло смысл, едва достигнув ушей. Её одиночество было особенным — не временным состоянием, а фундаментом, на котором строилась вся жизнь. В двадцать три года она уже научилась прятать дрожь в пальцах, когда смех одногруппников взрывался в коридорах университета, и отворачиваться к окну, чтобы не видеть, как сближаются спины однокурсников, шепчущих шутки друг другу на лекциях по когнитивным искажениям. Университет, этот храм знаний о человеческой природе, стал для неё зеркалом, отражающим её несостоятельность. На парах по социальной психологии, где разбирали механизмы привязанности, её ладони становились липкими от пота. Когда преподаватель просил разбиться на пары для ролевых игр, она притворялась погружённой в конспекты, пока не оставалась одна — всегда последняя, всегда лишняя. Книги по теории коммуникации на её полках стояли с идеально ровными корешками, их страницы пахли типографской краской, а не пальцами сокурсников, передающих учебники по кругу. Её комната в общежитии напоминала капсулу времени. На стенах, заклеенных чёрно-белыми постерами с фрактальными узорами, мерцали блики от гирлянды с перегоревшими лампочками. Воздух был густ от запаха старой бумаги — стопки книг по экзистенциальной философии громоздились у кровати, их углы врезались в бока, когда она ворочалась ночью. На подоконнике стояла треснувшая кружка с запёкшимся чайным пакетиком, а в углу притаился пылесос, который она включала, когда хотела заглушить голоса за дверью. Тот роковой вечер начался с дождя. Капли стучали по жестяному карнизу, имитируя метроном, пока Диана листала статьи на экране ноутбука. Синий свет монитора выхватывал из темноты её пальцы, замершие над клавиатурой. “Тульпа: психический конструкт в тибетской мистической традиции…” — заголовок мигал, как запретный знак. Она прочла статью залпом, не замечая, как ногти впиваются в колени. Каждое предложение било током: “сознательное расщепление личности”, “автономная сущность”, “диалог без вербальных ограничений”. Внезапно она вскочила, задев стопку конспектов. Листы с диаграммами Фрейда рассыпались по полу, но она уже не видела их. В ушах пульсировало: “Он будет понимать без слов. Он никогда не уйдёт. Он станет лучше, чем они все”. Её дыхание участилось, когда она начала рыться в форумах, где люди делились историями о своих невидимых спутниках. Один пользователь описывал, как его тульпа будила его ароматом жасмина, другой — как они вместе “гуляли” по воображаемым лесам. Диана прикусила губу до боли, чувствуя, как в груди разливается тёплая тяжесть — первое за много месяцев чувство, похожее на надежду. К утру у неё уже был блокнот с пометками. На первой странице, обведённое звёздочками, имя: “Эйден”. Под ним — список качеств, выведенных дрожащим почерком: “терпеливый”, “любопытный”, “с мягким голосом”. Она нарисовала схему — дерево с ветвями “внешность”, “характер”, “взаимодействия”. В углу страницы чернильная клякса расползлась, как тень от невысказанной мысли: “А если я сойду с ума?” Но когда за стеной засмеялись соседки, Диана резко захлопнула блокнот. Её пальцы провели по обложке, ощущая шершавость картона. “Мы будем совершенными”, — прошептала она пустой комнате, и эхо её голоса смешалось со скрипом пружин в матрасе, будто пространство отвечало ей на забытом языке. Первые недели напоминали попытку высечь огонь в ледяной пещере. Диана сидела, скрестив ноги на продавленном матрасе, ладони влажные от напряжения прижимались к вискам. “Форма носа… изгиб бровей… тень на скуле”, — шептала она, выцарапывая в блокноте очередной набросок. Карандаш ломался, оставляя рваные линии, будто Эйден сопротивлялся попыткам заключить его в контур. По ночам, когда усталость размывала границы реальности, ей чудилось тепло чужого дыхания на затылке, но, оборачиваясь, она находила лишь колышущуюся занавеску, в которую впивался уличный фонарь. Прорыв случился в четверг, за минуту до будильника. Диана, сползая в сон после пятичасовой медитации, вдруг явственно ощутила пальцы в своих волосах. Не грубые щипки гипнагогических галлюцинаций, а нежное движение, будто кто-то убирал прядь с её лица. Она замерла, боясь открыть глаза, и тогда в сознании всплыл образ: мужчина смеялся, прикрыв рот тыльной стороной ладони — точно так, как она описывала в дневнике на прошлой неделе. Его зрачки отражали не потолок комнаты, а звёзды, которых не было видно сквозь смог мегаполиса. Следующие дни превратились в навязчивый танец. Диана ловила обрывки мыслей, звучавших на октаву ниже её внутреннего голоса. “Не пей кофе натощак”, — советовало что-то, пока она тянулась к чашке с третьей за день порцией эспрессо. В учебнике по клинической психологии её взгляд сам собой остановился на абзаце о диссоциативных расстройствах, и она резко захлопнула обложку, будто поймала себя на краже. К концу месяца Эйден научился материализовываться в углу зрения. Его силуэт мерцал, как дефект плёнки — тень в очках с круглыми линзами, мелькавшая между стеллажами в библиотеке. Однажды утром Диана нашла на подоконнике отпечаток ладони, отличный от её собственного: шире в костяшках, с более длинным безымянным пальцем. Она трижды вымыла стекло, но жирные разводы упорно складывались в тот же узор. Страх приполз на рассвете, когда она проснулась от собственного крика. Во сне Эйден стоял у изголовья, его зелёные глаза светились, как у кошки, а из кармана пиджака свисал край фотографии — Диана в детстве, та, что хранилась в запечатанной коробке под кроватью. “Это просто проекция”, — бормотала она, впиваясь ногтями в солнечные спирали на простыне. Но в душевном ящике, где хранились рациональные объяснения, уже звенели разбитые замки. Теперь её ритуалы приобрели оттенок отчаяния. Она начала оставлять на тумбочке печенье, которое потом находила надкусанным, хотя мыши в комнате не водились. Голос Эйдена звучал уже не только в голове — он вырывался из гула воды в душевой, из скрипа старых труб. На лекции по нейрофизиологии профессор упомянул феномен фантомных конечностей, и Диана вдруг ясно почувствовала, как чья-то рука сжимает её плечо — теплое, живое давление, оставившее синяк, который она три дня прятала под свитером. В зеркале ванной, запотевшем после долгого душа, однажды проступили два силуэта. Диана вытерла стекло ладонью, но отражение упорно показывало мужчину, стоящего за её спиной, его подбородок почти касался её макушки. Когда она резко обернулась, каблук шлёпнулся в лужу на кафеле, и эхо хлопка совпало с тихим смешком у неё в затылке. Той ночью она впервые попыталась остановиться. “Довольно, — прошептала в темноту, сжимая в руках распятие, доставшееся от бабушки. — Я больше не хочу эту игру”. В ответ по стене поползли тени, складываясь в слова на языке, которого не существует. А когда она наконец провалилась в сон, её губы сами собой сложились в ответ: “Слишком поздно, Диана. Я уже здесь”. Комната пахла воском от свечей, которые Диана зажигала для «сеансов связи». Пламя дрожало в такт её дыханию, отбрасывая на стену гигантские тени — её собственную, сгорбленную над блокнотом, и другую, стройную, что покачивалась в такт несуществующему ветру. Она выписывала в тетрадь новые детали: «Родинка под левой ключицей, форма ногтей — слегка скошенная, привычка поправлять очки средним пальцем». Буквы расплывались от капель пота, падающих со лба на бумагу.