Чатуранга

Эпизод второй. Позор фамилии.

ВЕРОНИКА ЛАЗОВСКАЯ

Вторник, 17 апреля. Наши дни.

«Жертва — в шахматах неэквивалентный размен или безвозмедная отдача какой-либо фигуры или нескольких фигур для получения решающего преимущества.»

«Наркоторговец, бандит и убийца, почти десять лет жил и работал в Москве под видом владельца автомастерской!»

«В столице притаился человек, когда-то служивший одному из самых страшных мафиозных кланов в мире!»

«Полиция продолжает безуспешные поиски Сигизмунда Лазовского!»

«Виновный в нескольких громких перестрелках поляк, в который раз сбежал от правосудия!»

«Сколько ещё полиция будет искать Сигизмунда Лазовского?!»

«Русские души в кровавых следах польского душегуба: Кто ответит за гибель дюжины ни в чем не повинных граждан?»

Я мысленно выругалась и, включив блокировку, отложила телефон в рюкзак.

Сидя в одиночестве, в женской раздевалке, я закрыла лицо ладонями и откинулась на спинку сиденья.

Сердце гремело в груди, глазные яблоки пульсировали в такт нервному пульсу.

В груди, от крепнущего чувства тревоги, сбивалось дыхание.

За последние две недели я очень хорошо успела выучить и понять, чем мне грозят статьи под такими заголовками.

Около трёх недель назад широкая общественность в России и ближайшем зарубежье узнали о Масках, аресте Жанны Микадзе, о приговоре Мариана Мирбаха к пожизненному заключению и прочих шокирующих новостях.

Я ожидала, что об этом всём люди будут говорить неделями и была готова делать вид, что мне ничего не известно.

Но судьба, с улыбкой недобросовестного ведущего нечестной лотереи, соизволила подкинуть мне козни, которых я категорически не ожидала.

Как оказалось, пока я и Стас были заняты Масками, мой любимый дядя Сигизмунд, вплотную занимался Гудзевичем и поддерживающими его авторитетами.

Если коротко, то его деятельность оказалась связана сразу с несколькими масштабными перестрелками, прогремевшими в Москве буквально за несколько дней.

Я пребывала в состоянии ошарашенного потрясения, когда я увидела первые новости: сгоревшие машины, разбитые витрины магазинов, кровь, гильзы на асфальте улиц, автобус с выбитыми стеклами и следами от пуль, и кошмарные следы от взрывов гранат. Но, самое гадкое и ужасное, как для общества, так и для меня в частности, был тот факт, что в этих шальных перестрелках пострадали двенадцать человек. Восемь из них скончались на месте, а четверо до сих пор находятся в реанимации и шансов на выздоровление у них почти нет.

Конечно, никто не видел, чтобы мой дядя или кто-то из его людей стрелял в невиновных людей.

Я ни в коем случае не пытаюсь его оправдывать – устраивать пальбу между группировками на улицах само по себе преступление – но меня удручает, что нашим СМИ потребовалось всего лишь узнать о прошлом моего дяди, чтобы обвинить во всем случившемся только его.

Гудзевич и его люди, почти не упоминаются в статьях и выпусках новостей. А вот имя и фамилия моего дяди, с демонстрацией его фото, звучат постоянно.

Возможно, потому что Гудзевич мёртв: один пронырливый зевака сумел заснять на свой телефон, как мой любимый и единственный дядюшка добивает уползающего по асфальту врага выстрелом в голову.

Я несколько раз пересмотрела тот ролик, всё надеялась, что это какая-то ошибка, что моего дядю кто-то подставляет, что это не он… Ведь это не мог быть он! Не может быть он! Не может быть, чтобы мой дядя, брат моего папы, чтобы он оказался… бандитом, наркокурьером и… убийцей…. Хладнокровным и безжалостным убийцей!

Я не хотела в это верить и до последнего пинками отгонял от себя навязчивую и гадкую действительность!

Мариан Мирбах, рассказавший мне об их с дядей «подвигах» был прав. Теперь я в этом не сомневалась: косвенные, но весомые доказательства были налицо.

Да, наверное, этот Гудзевич заслужил то, что получил, но… Почему, почему, чёрт побери, его должен был у***ь именно мой дядя?

Конечно, я не раз видела, как убивали Стас и Сеня, и подобное давно перестало меня шокировать! Но они полицейские, и они это делали только когда не было другого выхода, когда преступника не представлялось возможным ни задержать, ни обезвредить! Ни Стас, ни Коля, ни Сеня никогда не брали на себя роль палачей…

А мой дядя… Не знаю, может он и прав, что поступил так с Гудзевичем, но это не отменяет того факта, что он самый настоящий, маститый бандит и головрез, связанный с наркотиками, убийствами, перестрелками и выбиванием долгов, посредством пыток…

Господи!..

За что я была благодарна Всевышнему, если он существует, или кто там вместо него… Кто-то же должен быть… наверное…

Не важно, я благодарна, что там, тогда, в ту ночь, на асфальте, в луже собственной крови умер Гудзевич, а не мой дядя.

Я знаю, что дядя Сигизмунд жив, но понятия не имею, где он, что с ним, и, самое главное, когда мы с ним увидимся.

В конце концов, чтобы он не натворил, он мой дядя и этого не изменить. Так будет всегда, но… Я не знаю, как будет дальше, что я буду делать и даже, что я ему скажу, когда увижу… Если увижу…

Я поняла, что плачу. По щекам сами собой стекали теплые слёзы.

Это была соль гадкой невыносимой горечи, жгущей досады, злости и удручающего разочарования.

Последнее, кстати, преследует меня уже вторую неделю, повсюду и везде.

Почему? Да потому что СМИ, осознав, что им сейчас не добраться до наркокурьера Гарма, живо вспомнили, что у него есть племянница…

И вот тут то, для меня, началось время серьёзных испытаний! Как с физической, так и с моральной стороны.

В жизни своей не подозревала, что меня может возненавидеть такое количество людей, с большей частью, которых я даже никогда не общалась!

Я знала, что возможно, чисто теоритически, у меня могут быть тайные недоброжелатели: так или иначе они могут быть у каждого. Но для меня стала убийственной неожиданностью, готовность людей, большую часть из которых я лично вообще не знаю, постараться как можно больнее ужалить меня.

Создается стойкое впечатление, что сотни и даже тысячи граждан страны, спали, видели и ждали случая, когда можно будет толпами извергать в мою сторону потоки отборной гадкой брани и обвинять меня во всём, что покажется им уместным.

Некоторые, видимо желающие выделится, напрямую писали, чтобы они со мной сделали, попади я к ним в руки.

Не знаю, насколько серьёзны их угрозы, но отныне я хожу с шокером и перцовым баллончиком.

Другие индивидуумы, которые, похоже, посчитали сообщения в твитере, вк и инсте не достаточными для того, чтобы я осознала всю степень их презрения ко мне, разрисовали забор вокруг автомастерской «Пит-Стоп-Старт» матами, руками в крови, половыми органами, телами убитых, пулями, виселицами и опять половыми органами.

Периодически за забор автосервиса, по ночам, летали петарды и мешки с собачьим дерьмом. На большее, слава богу, у тайных «мстителей» похоже фантазии не хватало.

Я достала салфетки и аккуратно промокнула кожу вокруг глаз, щеки и уголки губ.

В двери раздевалки зашуршал ключ.

Я облегченно вздохнула.

Ну, хорошо, что так. Я уж думала мне здесь до конца урока придется сидеть!

Позвонить-то мне было некому: Стас был занят семейными делами, Его опера были на заданиях, Лерка нервничала на прослушивании, Лёвы в школе тоже не было, а мои одноклассники теперь всегда меня сбрасывали, когда я кому-то из них звонила, не говоря уж о том, что меня вышвырнули из группы в w******p и в Telegram.

Дверь в раздевалку открылась, и на пороге застыл наш физрук в расстёгнутой олимпийке. Рядом с ним, держа в руках бутылку шампанского и коробку конфет, стояла одна из учительниц литературы, которая преподает в младших классах.

— Лазовская? — удивленно скривился учитель физкультуры. — А что здесь делаешь?

— Урок прогуливает, это же понятно, — надменно бросила учительница литературы, осуждающе качая головой.

— Да, каюсь, — вздохнула я забирая сумку со спортивной формой, — и я придумала для этого настолько коварный план, что аж с обратной стороны закрылась.

Учительница, в ответ, непонимающе нахмурилась и быстро заморгала. Мыслительный процесс затянулся…

Ох, не завидую я младшим классам.

— Спасибо, что открыли меня, — поблагодарила я нашего учителя физкультуры.

Я хотела уже уйти, но он догнал меня на пороге, отделяющем спортзалы и раздевалки от основного здания школы.

— Лазовская, притормози-ка, — он ухватил меня за предплечье своей огромной пятернёй.

— Слушаю вас, Дмитрий Валерьянович, — обреченно и устало произнесла я.

Я всю оставшуюся перемену и более получаса урока высиделась в раздевалке, после того, как меня там заперли и мне не терпелось удовлетворить кое-какие естественные потребности. А затем попытаться выяснить, кто из девчонок моего класса меня запер.

— Лазовская, — преподаватель физкультуры понизил голос до заговорщического уровня. — Ты это… не говори никому, что видела нас, с Лидией Павловной, вдвоём. Хорошо? А я с вашим преподом по физре договорюсь, он тебе пятёрку за четверть нарисует.

— Звучит заманчиво, — тихо ответила я, стараясь игнорировать возникающие перед глазами обрывки воспоминаний Дмитрия Валерьяновича.— но, во-первых, меня абсолютно не интересует ваша личная жизнь, а во-вторых, пятёрка в четверти у меня и так будет. В-третьих, у меня сейчас есть куда более серьёзные проблемы. А теперь, если позволите, я очень тороплюсь. Пустите меня, пожалуйста.

Последние три слова я проговорила почти жалобно, так как терпеть сил у меня больше не было – не стоило сразу после физры выпивать пол бутылки сока.

Дмитрий Валерьянович с рассеянным видом разжал пальцы, и я торопливо выпорхнула из спортивного отделения школы в просторный холл первого этажа.

Здание школы заполняла повсеместная, но хрупкая тишина. Она мгновенно лопнет, рассыплется и развеется, точно морок, стоит только зазвучать хору школьных звонков.

С грохотом распахнуться двери кабинетов и коридоры этажей заполнят крикливые толпы школьников.

Я пересекла первый холл, бросив взгляд в подсвеченные весенним солнцем окна, улыбнулась молодому охраннику на посту, который следил за мной с хмурым подозрением и взбежала по ступеням на второй этаж.

Исполнив свое заветное, на текущий момент, желание, я поспешила в кабинет алгебры, где сейчас должен был заниматься наш класс.

Но стоило мне подойти к дверям кабинета, как коридоры двести восемьдесят второй школы разразились надрывным и вибрирующим металлическим перезвоном.

Я чуть скривилась, закрыв ладонью левое ухо – мне всегда казалось, что звук нашего звонка чересчур громкий и раздражительный.

Дверь кабинета алгебры распахнулась и из неё вывалились шумные ученики.

— За домашку, ты мне бутер с колбасой купишь и «Марс».

— Иди ты в **пу, Степаненко! За «Марс» базара не было!..

— Ковалёв! Я видела, как ты списывал!

— Ой не ***ди, Минаева…

— Так, седьмой «Б», лексикон! — строго произнесла стоящая внутри кабинета учительница.

Я замерла в недоумении, глядя на учеников чужого класса.

Что за ерунда? А где наши?! Мы же всегда алгеброй здесь занимаемся! Что происходит вообще?!

Когда поток учеников иссяк, я заглянула в класс и деликатно постучала по дверному косяку.

— Извините, — произнесла я негромко, привлекая внимание незнакомой мне учительницы.

Она обратила на меня взор, судя по мгновенно изменившемуся лицу, преподавательница узнала меня.

В груди дрогнуло тревожное предчувствие – за две последние две недели мало, кто из учителей упускал возможность выразить мне свое негодующее презрение.

— Что тебе нужно? — недовольно и резко спросила она.

— Прошу прощения, но в этом кабинете должен был быть урок у десятого «А»… — вежливо ответила я, игнорируя враждебный тон учительницы.

— У вашего класса занятия прошли этажом выше, в триста восьмом.

— Благодарю, — робко ответила я, — а вы, случайно, не находили здесь мой рюкзак?

— А-а, да, вон там, наверное… — учительница небрежно махнула рукой, указав куда-то в сторону последних парт.

Я, ощущая нервную настороженность, торопливо прошла вперёд, к стоящим у торцовой стены шкафам с книгами, учебниками и макетами геометрических фигур.

Мой бирюзовый рюкзак с чайками был здесь…

Он валялся на полу в луже чего-то жидкого и липкого. Помятый, с разорванной молнией и покрытый темными грязными влажными пятнами, мой любимый рюкзак сейчас напоминал какого-то мёртвого зверька, растерзанного толпой гиен.

Они сорвали брелоки в виде мои любимых анимешных героев и растоптали их в мелкие осколки. Вокруг моего уничтоженного, некогда красивого, рюкзачка, неряшливо валялись тетради и учебники. Многие из них был старательно, с остервенением порваны. На листах и обложках тетрадей темнели темные следы от протекторов обуви. Чаем и йогуртами были залиты мои учебники, по полу были рассыпаны карандаши, маркеры и ручки из моего пенала.

Я несколько секунд, молча и не подвижно, рассматривала свои изуродованные вещи. Я не могла ничего говорить, и не знала, что мне делать.

У меня дрожали руки, гадкое чувство унижения и обиды стыло, мёрзло и тлело в груди.

Словно увиденного было мало, перед глазами стремительно замелькали воспоминания моих одноклассников…

Я увидела, что они делали с моими вещами.

Пока я была заперта, они с жестоким весельем пинали мой рюкзак, пока тот не лопнул по швам и у него не порвалась молния.

Я видела, как под общие одобрительные крики моих одноклассников, по кабинету, порхая обложками, разлетелись мои тетради.

Под визг, хохот и одобрительные маты, несколько парней и девчонок принялись с ожесточением топтать и рвать мои тетради. Остальные соревновались в количестве оставленных плевков на моем рюкзаке и страницах моих учебников.

Я видела, как они смеялись, как с восторгом снимали происходящее на телефоны и подбадривали тех, кто устраивал «экзекуцию» моим вещам.

В общем веселье принимали участие и те, с кем я всегда общалась вполне дружелюбно. Люди, которых я думала, что знаю, «старались» больше всех.

Они очень рьяно пытались продемонстрировать, что они не со мной, не за меня, не имеют ко мне никакого отношения.

Это не они списывали у меня, не они просили помочь им с домашкой, не они умоляли меня привезти им сувениры из Японии, Франции и Кореи и не они болели за меня на очередных соревнованиях по фигурному катанию. Не они… не со мной… не за меня…

Кажется, они справились и многие даже заслужили похвалу от Верки Кудрявцевой.

Школьная королева была вне себя от счастья, и вместе со своими миньоншами, заливалась визгливым довольным смехом.

Её смех ещё долго будет звенеть у меня в ушах…

Воспоминания схлынули, остыли, сникли, оставив у меня стойкое ощущение, что всё содеянное делали не с моими вещами, а лично со мной.

Мои щеки пылали, как от пощечин. Тяжелое, тягостное ощущение сжимало грудь, слегка кружилась голова, усиленно бился пульс и ядовитая, саднящая горечь пылала в моем сознании, с горько-кислым привкусом во рту.

Глаза щипало, ресницы увлажнились капельками слёз.

Я почувствовала, что сейчас расплачусь, но, шмыгнув носом, лишь упрямо тряхнула головой: не дождётесь!

— Ну, ты там ещё долго будешь стоять?! — строго спросила меня наблюдавшая за мной учительница. — У меня скоро урок! Давай, забирай свои вещи и выматывайся!..

Я успела забыть о её существовании и боязливо вздрогнула от звука её голоса.

— Давай быстрее! — приказала преподавательница.

— Д-да, к-конечно, — заикаясь и отчаянно стараясь не разреветься, ответила я.

Торопливо убрав с лица прядь волос, я присела на корточки и начала собирать свои вещи.

С поднятого с полу рюкзака продолжала капать жидкость. Из разорванных по швам дыр рюкзака торчала неряшливая бахрома, а внутри было сыро, и воняло чем-то продуктовым.

Украдкой смахивая одинокие слёзы, тихо всхлипывая, с дрожащим дыханием, я аккуратно поднимала с полу свои растоптанные тетради.

Горчащее гарью чувство обиды иссушало горло.

«Только не плачь, только не плачь, — мысленно повторяла я себе»

На листах моих тетрадях красовались размашистые, написанные красным маркером матерные оскорбления.

Меня колотила мелкая дрожь, я ощущала подбирающуюся и готовую выплеснутся наружу истерику.

«Только не плачь…»

Моя тетрадь по алгебре пострадала больше всех: на страницах с моими домашними заданиями, которые я обязалась сделать и сдать учительнице за мои мартовские пропуски, красовались жирные красные ругательства.

«Только не плачь…»

С**а!!! Ш**ха!!! Уродина!!! —   такими и ещё более худшими словами были перечеркнуты страницы с моими домашними заданиями.

«Только не плачь…»

За спиной раздались шаги учительницы.

— Хватит реветь! — прикрикнула она.— Забирай вещи и выметайся!..

Она ногой поддела одну из моих тетрадей на полу и швырнул ко мне.

— Живее! У меня урок, дети не могут ждать, пока ты тут настрадаешься!

В её голосе не было и намека на сочувствие. Впрочем, я его и не ждала, и не смела оглянуться на неё.

Я быстро моргала, чтобы не позволить, щиплющим глаза, настойчивым слезам показать миру моё расцарапанное в кровь, поступком одноклассников, моральное достоинство и довлеющее надо мной чувство унизительной угнетенности.

Дрожь в теле становилась болезненной.

Перед глазами продолжали мелькать обрывки воспоминаний моих одноклассников, где они с воодушевлением измывались над моими тетрадями.

«Только не плачь, — умоляла себя шепчущими мыслями».

Торопливыми, неловкими движениями – у меня все то и дело падало из рук – я сложила тетради и учебники в разваливающийся рюкзак.

Я поднялась и, не глядя на учительницу, ощущая её взгляд на спине, направилась к двери.

— Лазовская!.. — окликнула она меня.

Я застыла у порога.

— Да? — я надеялась, что мой голос не выдавал меня. — Вы что-то хотели?..

— За это ты можешь винить только своего дядю! Ты племянница бандита и подонка! И мне лично тебя нисколько не жаль!..

Я с усилием сделала тяжелый глоток.

— Это всё, что вы желали мне сказать?

— Да. Уходи!..

Я вышла из класса. За дверью, в коридоре уже стояли ученики какого-то младшего класса, не то шестого, не то вовсе пятого.

Увидев меня, некоторые достали телефоны и начали снимать. Когда я проходила мимо них, несколько мелких мальчишек, со злыми смешками, чем-то швырнули в меня.

Я едва успела закрыться рюкзаком, который держала перед собой, обнимая его двумя руками.

По полу вокруг меня разлетелись яблочные огрызки, какие-то косточки и куски печенья.

— Племянница бандита! — с выразительным презрением, визгливо закричали школьники в мою сторону.

Я ускорила шаг, ощутив, как что-то влажное ударилось о спину, между лопаток, и какой-то увесистый предмет больно ударил прямо по позвонкам спины.

Ощущая набирающую силу боль, в месте удара и гадостное гнетущее чувство, что подобно щелочи разъедало меня изнутри, я шагала прочь.

— Лазовская! — окликнул меня чей-то повелительный голос.

Я обреченно обернулась, уже стоя на ступенях лестницы. Выше, надо мной, возвышался мужчина средних лет, одетый в тёмный костюм и желтый галстук.

У него было длинное лицо и аккуратно уложенные жидкие огненно— рыжие волосы.

Наш новый директор, Берегов Эдуард Антонович.

— Зайди-ка ко мне в кабинет, — велел он и, не оборачиваясь, направился в левое крыло здания, где в небольшой, похожей на банковский филиал, части здания размещались теперь три кабинета – директора и двух завучей.

Последнее, что я сейчас желала – это разговаривать с Береговым. Новый директор отличался напыщенной педантичностью и горделивой чванливостью. Но особенно он выделялся хладнокровной безжалостностью ко всем, чье поведение и поступки не вписывались в рамки его представлений об идеальном ученике или учителе. От него доставалось всем и пощады он не знал.

Опоздал на урок? Запись в дневнике и минус бал за любой зачет или контрольную – он лично это контролировал.

Позволил себе с визгом пронестись мимо него по коридору, остаешься после уроков и решаешь дополнительные задачи по предмету, который больше всего ненавидишь.

А уж если ты совсем самоубийца и решил прогулять урок – жди прилюдной «порки» перед всем классом, в присутствии родителей, завуча, классного руководителя и «понятых» в виде случайно выбранных учителей.

В общем на драконовские меры наш Э.Б.А. был скор и щедр.

— Проходи, — директор посторонился и пропустил меня в свой кабинет.

Я, понуро опустив голову, стараясь удержать вываливающиеся из разорванного рюкзака тетради, вошла внутрь и тихо, не смея пошевелиться встала у его стола.

Он прошел мимо меня, обдав надменной прохладой.

Ни говоря ни слова, он присел возле своего стола и тут же поднялся, держа в руках какой-то картонный ящик.

— Вот, — произнес директор, с хмурым лицом и пренебрежительно поставил картонный ящик на стол и толкнул в мою сторону, — тебе следует забрать это из школы.

— Что это? — с опаской спросила я.

— Посмотри.

Я опасливо приблизилась к ящику и заглянула внутрь.

Внутри лежали мои школьные грамоты с разных межрайонных и межгородских олимпиад, а также чуть больше десятка наград за победы в соревнованиях по фигурному катанию – прошлый директор сам обязал меня принести их в школу.

Старый директор и многие учителя гордились моими достижениями в спорте и точных науках.

Нет, я не болела тщеславием, но… я привыкла, что мои награды стоят среди прочих школьных регалий, в застекленных специальных шкафах, на которые приходили поглазеть ученики.

Меня часто ставили в пример другим школьникам, я даже слышала, что нескольких девочек из первых и вторых классов, родители также записали в школы фигурного катания. А после того, как я, однажды, заменяла третьеклашкам урок рисования – так уж получилось – и рассказала им про своих знакомых хоккеистов, половина мальчиков того класса уговорили родителей отдать их в этот яростный, стремительный и беспощадный вид спорта.

Да, у меня и прежде хватало недоброжелателей, но большинство учеников школы, особенно младшие, относились ко мне весьма положительно и дружелюбно.

Но грубо сваленные в кучу грамоты с моим именем и изящные кубки с первых мест на пьедестале красноречиво заявляли, что об этом пора забыть.

— Вы убрали мои награды? — зачем-то спросила я Эдуарда Антоновича.

— Да, — сухо ответил директор, — я решил, что, отмеченные фамилией опасного преступника и отъявленного негодяя, грамоты и кубки не должны находиться в стенах школы, за которую я несу ответственность! Любое упоминание о вашей семье оскверняет эту школу!

— Как скажете… — тихо проговорила я, глядя на свои отражения в застекленных рамках грамот.

— За это можешь благодарить своего никчемного, ни на что, кроме убийств и ограблений не годного…

— Замолчите, — я сама удивилась с какой легкостью это наполненное сдержанным негодованием слово, сорвалось с моих уст.

Директор упёрся руками в поверхность стола и злобно прошипел:

— Что ты сказала?!

— Я сказала, чтобы замолчали, — ответила я, игнорируя его свирепый взгляд и яд в голосе. — Хотите убрать награды с моей фамилией, чтобы продемонстрировать департаменту образования, какой вы чуткий руководитель – ваше право. Но не смейте ругать и обзывать моего дядю – такими полномочиями вас никто не наделял! Если сомневаетесь, обратитесь за консультацией в выше стоящие органы.

Я была удивлена, как ровно, сдержанно и звучал мой негрмокий, но гневный голос.

Пока Э.Б.А. приходил в себя после услышанного, я взяла ящик с вознаграждениями, которые мы с Сашкой – моим партнёром по фигурному катанию – путем напряженных усилий зарабатывали на гран-при и чемпионатах.

Ящик был для меня тяжёлым, поэтому я со стуком опустила сначала на стоящий рядом стул, затем на пол и поволокла к двери.

За дверями директорского кабинета, я столкнулась с парнем в элегантном костюме, с неизменной «бабочкой» у горла и зонтиком в руках.

Лёва Синицын, как всегда выглядел эталонным франтом, совмещая в себе некий аристократичный лоск джентльмена конца девятнадцатого века и современный эпотажный стиль.

— Ника? — брови Синицына выгнулись вверх от прямоугольных очков. — Почему у тебя вид, как у сотрудника, которого несправедливо уволили без объяснения причины и выплаты отпускных?

Я взглянула на него с тревожным и печальным разочарованием во взгляде. По щекам у меня уже стекали теплые солоноватые полоски слёз.

Лёва, всегда проявлявший оптимистичную невозмутимость почти при любой ситуации, изменился в лице.

— Что случилось? — спросил он.

Я молча указала на картонный ящик. Сил говорить у меня уже просто не было. Вместо слов были только слёзы, полные невыносимого и бессильного чувства обескураженного отчаяния.