Когда УЧИТЕЛЬ становится хищником

Глава 3: Невидимые чернила

Учебник истории лежал на столе, придавленный бронзовой статуэткой Минервы — подарком мамы за победу в прошлогодней олимпиаде. Я перелистывала страницы о Римской империи, стараясь не смотреть на поля, где неделю назад его ручкой было выведено: «Стыд — это просто другая форма возбуждения». С тех пор я носила книгу только в прозрачной обложке, чтобы случайно не прижать её к груди, словно пряча улику. Но сегодня что-то было не так. Переворачивая главу о Юлии Цезаре, я почувствовала шероховатость бумаги между пальцами.

Листок выпал, как осенний лист, медленно планируя на пол. Белый квадрат, сложенный вчетверо, с неровными краями — будто кто-то торопился. Сердце забилось чаще, когда я развернула его. Почерк узнала сразу: острые, угловатые буквы, словно высеченные на камне.

«Знаешь, как спартанские воины проверяли верность жён? — начиналось послание. — Они приказывали им раздеться перед гостями. Если грудь не покрывалась пятнами стыда — значит, изменяла. Интересно, какая у тебя реакция, Морган?»

Воздух в комнате стал густым, как сироп. Я сжала записку, ощущая, как бумага впивается в ладонь. За окном завыл ветер, гоня по асфальту жёлтые листья. В ушах зазвучал его голос, произносящий слово «грудь» с тем же презрительным любопытством, с каким он говорил о битвах.

— Луиза! — мама постучала в дверь, заставив меня вздрогнуть. — Ужин через десять минут!

— Сейчас! — голос прозвучал хрипло, будто я пробежала километр.

Я судорожно обыскала стол: ножницы, степлер, зажигалка из кармана куртки, оставшаяся после пикника с подругами. Пламя дрожало, когда я поднесла его к бумаге. Буквы корчились, чернея по краям, пока не превратились в пепел, пахнущий горелым миндалём. Но даже когда я смыла остатки в раковине, слова продолжали пульсировать под кожей, как заноза.

На следующий день в школе я избегала смотреть на дверь кабинета 305. На уроке химии пролила раствор, на литературе перепутала Блока с Есениным. Подруга Лена тыкала в меня карандашом:

— Ты как зомби. Влюбилась, что ли?

— Отстань, — буркнула я, роняя учебник.

Когда прозвенел звонок на историю, ноги стали ватными. Он стоял у доски, рисуя мелом схему легиона, когда я вошла последней.

— Морган, — кивнул он, не оборачиваясь. — Ваше место свободно.

Класс хихикнул. На прошлой неделе он передвинул мою парту прямо перед своим столом — «для лучшей концентрации». Теперь каждый его шаг отзывался вибрацией в дереве.

Урок прошёл в тумане. Он говорил о тактиках манипуляции в Сенате, но каждое слово казалось намёком. «Цезарь умел читать чужие секреты, — провёл мелом по доске, оставляя белый шрам. — Но его убийцы забыли: обожжённые документы всё равно оставляют следы».

После звонка он бросил в мою сторону:

— Останьтесь. Проверим домашнее задание.

Одноклассники ушли, бросая любопытные взгляды. Он сел на стул, развалившись с видом римского патриция, и протянул руку:

— Тетрадь.

Я подала, стараясь не коснуться его пальцев. Он листал страницы медленно, будто смакуя каждую запятую.

— «Политические интриги были инструментом контроля масс», — прочёл он вслух и засмеялся. — Боже, вы пишете, как робот. Где страсть? Где… личное отношение?

— Это эссе, а не дневник, — выпалила я, тут же пожалев.

Он встал, заложив руки за спину, и начал кружить вокруг меня, как хищник.

— Личная позиция — единственное, что отличает человека от Wikipedia. — Его голос скользнул по шее. — Например, сегодня утром вы сожгли мою записку. Почему?

Кровь ударила в виски.

— Я… не…

— Не врите, — он остановился сзади, и его дыхание коснулось мочки уха. — Вы пахнете дымом.

Я стиснула зубы, чувствуя, как его палец касается волос у моего затылка.

— Боитесь, что кто-то найдёт? Или боитесь собственной реакции? — Он наклонился ближе, и губы почти коснулись кожи. — Интересно, сколько времени вы смотрели на эти слова, прежде чем поджечь их? Пять секунд? Десять?

— Прекратите, — прошептала я, но это прозвучало как мольба.

Он рассмеялся, отступив на шаг.

— Вы удивительны, Морган. Можете цитировать Тацита, но краснеете от пары фраз о теле. — Он вернулся к столу и швырнул мою тетрадь в портфель. — Домашнее задание: прочитать «Сатирикон» Петрония. Особое внимание — главе о пире Трималхиона.

— Это… эротическая литература, — попыталась возразить я, вспоминая мамин запрет на «неподходящие» книги.

— Именно, — ухмыльнулся он. — А вы ведь любите бросать вызовы, правда?

Весь вечер я пряталась в библиотеке, листая запретные страницы. Древнеримские оргии казались менее постыдными, чем мысль, что он знает о моём сожжённом секрете. Когда я вернулась домой, в учебнике истории лежала новая записка:

«Пеплом можно писать самые откровенные признания. Попробуешь?»

На этот раз я не стала жечь её. Спрятала под матрасом, как украденную конфету. Ночью, ворочаясь в постели, я представляла, как его пальцы разминают пепел, смешивая с чернилами, чтобы вывести на моей коже слова, которые я боюсь произнести вслух.

Утром, надевая блузку, я заметила красные пятна на груди — следы нервной дрожи или невидимых чернил, проступивших сквозь кожу.