Хаос не ждёт!

Моё Я есть нечто, что должно превзойти;  моё Я для меня великое презрение к человеку Ф. Ницше     Городишко Дремоцвет – сонный, пребывающий, как следует из его названия, в бесконечной дремоте – существовал-существует-будет существовать в точке пространства-времени, определённой ему Создателем – или Создателями, в зависимости от концепции господствующей на данный момент религии, – согласно Его-Их Божественному плану, предвидящему всё и вся – и начертавшему на скрижалях Книги Судеб мириады биографий живых существ, которым суждено увидеть свет солнца, равнодушно опаляющего своими лучами улицы городка. Другой взгляд на фундаментальные принципы онтологии Дремоцвета полагал причиной его возникновения постоянный прирост деревенского, кочевого и бродячего населения, ещё первобытного и невежественного, в регионе, пока вожди дотоле разрозненных и порой даже враждебных друг другу родоплеменных фракций не собрались за трубкой мира и, выкурив её содержимое, не разродились судьбоносным решением: городу быть! Согласно третьему из наиболее популярных мнений – а всего их гораздо больше, и лишь потрескавшиеся от времени скрижали Отца-Отцов содержат их полные текстовые версии, – город просто провалился сквозь ткань бытия на перекрёсток местных дорог.     Было там кое-что в былые времена – былые для меня, конечно, ведь кто знает – может, в Дремоцвете за годы-века-тысячелетия моего отсутствия время текло вспять, перпендикулярно в сторону или даже стояло на месте, что, кстати, наиболее отвечает его природе. Да, у городов есть своя природа, душа, если хотите – я в этом разбираюсь, ведь повидал их столько, сколько может обнаружиться капель воды в одном небольшом океане. Так вот, этим «кое-чем», этой неповторимой чертой городской индивидуальности являлся, конечно, дремоцвет.     Растение это, весьма красивое, с фиолетовыми, пурпурными и голубыми цветами, кустистое, достигает высоты двух третей человеческого роста. Растёт оно, с момента попадания семян в землю и до окончательного увядания, всего день. Все дремоцветцы и большинство путников, посещавших когда-либо сей город, проводили хотя бы несколько часов своей жизни, зачарованно наблюдая за ростом ствола и ветвей, за тем, как распускаются бутоны – и как они ссыхаются, слабеют и валятся, словно обессилевшие, на землю, из которой стремительно и надменно растут уже их дети и внуки.     Вдыхать воздух на дремоцветном поле опасно – он и вправду клонит в сон, причём в сон нездоровый, хоть и крепкий. Многие люди и животные остались навсегда там, где прилегли отдохнуть – их белеющие скелеты служат грозным напоминанием всем тем, кто рискует довериться кусту-однодневке. При всей своей красоте и даже опасности дремоцвет совершенно бесполезен в сельском хозяйстве, более того – вреден, и там, где он растёт, не в состоянии выжить ни одно другое растение, а почва быстро истощается и становится бесплодной. Говорят – вот ещё одна версия возникновения города, – местные жители просто устали бороться с дремоцветом – и, забросив безнадёжные попытки спасти свои картофель, морковь и капусту, избрали путь торговли. С такой благородной целью они и возвели город, с рынком, ратушей и несколькими борделями.      Я родился в этом городе и считаю данное событие единственной причиной, по которой он достоин упоминания. В ночь моего рождения – а родился я в полночь – с неба градом сыпались звёзды, и все жрецы, бледные от страха, перебирали свои чётки и бормотали бесконечные молитвы. Конец света, возможно, благодаря их молитвам, так и не настал, и единственный метеорит, ударивший своим космическим лицом в грязь на окраине города, послужил отделочным материалом для барной стойки в «Лунонавте» – самом популярном в городе баре.   Уместным считаю добавить, что у стойки этой я отирался предостаточно, и иначе как железной и местами заржавленной я назвать её не могу.     Тут, конечно, нужно рассказать о «Лунонавте» и о том, как оказался там столь приличный молодой человек, как я.  В городе нашем – я называю его «наш», хотя давным-давно там не был, и даже не знаю наверняка, существует ли он ещё – порой случаются-случались-будут случаться знаменательные события. Например, в годы моей юности один парень по имени Билл-Алхимик, вечно колдовавший в своей лаборатории, однажды с ликующим выражением лица сообщил окружающим, что изобрёл «взрывчатку»; глупое, конечно, изобретение, ведь на следующий день в его доме случился чудовищный взрыв и всё, включая самого Билла, разнесло на мелкие кусочки. Изобретение, глупое ещё и потому, что все дельные вещи не изобретаются дремоцветцами, а попадают в город по Немощёному тракту – неработающие «электрические приборы», «автоматическое огнестрельное оружие», штаны с ширинкой на пуговицах и даже кукурузная мука для нашей единственной пекарни.     Вторым таким событием стало появление на Длинной улице ужасающего металлического монстра. Грохоча стальными колёсами и извергая, подобно огромному чайнику, свист и пар из трубы на крыше, он промчался в северо-восточном направлении. Чудовище волокло за собой десятка два вагонов с причудливо одетыми пассажирами, удивлённо рассматривающими нас сквозь застеклённые окна. Поезд этот, как утверждали, ехал по железным направляющим, уложенным поверх деревянных балок; пути эти в результате напоминали длинную горизонтальную лестницу. В рай или ад она вела – вот тема для дискуссии! И пути, и сам поезд просто исчезли, растаяли во мгле, подобно уэллсовской России, и оставили горожан судачить о том, что при их прадедушках подобного не случалось, следовательно, мир катится куда-то не туда.     Или вот, например, появление табличек с надписью «Проспект имени пророка Магомета», как-то поутру самым необъяснимым образом сменивших часть чётных номеров по Кузнечной улице.     А однажды в небе появилась огромная птица – летающая механическая игрушка с водителем, или, как ещё говорили, пилотом, сидевшим в носовой части. Из хвоста она выпускала разноцветный дым и, выполнив ряд фигур, включая перевороты и развороты, составила надпись на неизвестном языке. Пилот – вот уж действительно идиот! – помахал всем рукой и улетел.     Зачем расписывать небо никому не понятными словами, дремоцветцам было невдомёк. Вскоре, однако, один сумасшедший – в каждом городе есть свой сумасшедший – заявил, что надпись эта на саксонском, на языке мира, с которым он общается через астрал. Многие рассмеялись и ушли; некоторые продолжали слушать. Тут-то сумасшедший и показал одну из глупых книг, оставленных некогда одним странноватым коммивояжёром. Собравшиеся с удивлением обнаружили ту же надпись в окружении картинок людей в белых комбинезонах; их шлемы имели забрала из чёрного, будто закопчённого, стекла.     «”Омега” – первые часы на Луне!» – гласила надпись. Люди, посетившие Луну – они будто бы седлали ракеты, как седлают лошадей, –  соответственно, именовались «лунонавтами».  Так самый популярный в Дремоцвете бар, в котором тогда только и говорили что о ракетных полётах, стал называться – «Лунонавт».     Помню, я поинтересовался тогда, что такое «часы». Мне объяснили – это прибор, который показывает время: сколько времени прошло, сколько осталось, сколько сейчас – будто это банковский счёт какой-то. Мне это показалось бессмыслицей и нелепостью. Часы, как оказалось, тоже попадали в Дремоцвет в числе различных безделушек и сувениров. Одни носили на руке, другие – в кармане, какие-то работали сами от «электричества», а потом останавливались, другие можно было заводить при помощи особого рычажка, и они служили продолжительный период времени.  В таких заводных часах, в случае повреждения корпуса, обнаруживали шестерни и колёсики, формирующие сложный механизм – очевидно, этот тип являлся более совершенным.       Что ж, теперь пора рассказать и обо мне. Зовут меня Ник, Николас Ворд, и росту во мне менее пяти футов. Я, скажу сразу, горбат с рождения, и моя правая рука несколько длиннее левой. Родился я вне брака, да и в ту ночь, как я уже говорил, у многих с перепугу – или спьяну? – дрожали руки, поэтому, когда я застрял в материнском лоне и меня нужно было немного потянуть особыми щипцами, врач допустил досадную ошибку. Я рос горбатым, без отца, а мать опускалась всё ниже, пока не стала откровенно торговать собой. Разумеется, друзей у меня не было – извечная жертва всех городских острословов, я копил обиды и завидовал другим мальчишкам, у которых имелись друзья, а со временем появились и подруги.     Отдушиной для меня стало творчество. С двенадцати лет я по настоянию матери начал посещать нашего художника, Пачкуна Грега. То был сухопарый, словно иссушенный, тип, сработавший портреты мэра и его родственников. После появления в Дремоцвете волшебного чуда фотографии Грег сидел большей частью без работы и глушил абсент почём зря. Лишь изредка его приглашали в здание суда, чтобы зарисовать подсудимых, ведь судья не любит, когда его отвлекают магниевые вспышки. Постоянный стресс, даруемый Фемидой всем своим клиентам, да пагубное воздействие винных паров превратили Грега в бледного невротика. Он, тем не менее, не забывал постоянно напоминать мне о своём великом таланте, загубленном Дремоцветом, и об исключительной образованности.     Я слушал эти стенания-нравоучения-похвальбу по нескольку часов в день! Так или иначе, рисовать Грег меня научил – я умею пользоваться холстом по назначению, не переводя денег зря; разница между карандашом и акварелью мне также вполне знакома – так в таких случаях говорят. Навыки, тем не менее, пустые – даже Грег едва мог прокормить себя своим мастерством, что же говорить о его горбатом ученике?     Всё изменилось в один день. Кен Малли, подмастерье нашего столяра, решил проверить тяжесть своих кулаков на моих рёбрах. Ростом он превосходил меня на голову, а возрастом – на два года. Такой Малли есть в каждом городе: он всегда заводила в своей компании, у него полно дружков и прихвостней, и самая красивая девчонка, разумеется, гуляет с ним.     Она как раз проходила мимо – её звали Кристи, и её светлые волосы развевались на ветру с каждым шагом; она посмотрела на меня – о господи! – и в этот момент Кен врезал мне в ухо. Я упал и тут же вскочил, в глазах моих стояли слёзы. Почему это должно было случиться в её присутствии?!     Вы, верно, уже догадались, что я был влюблён в Кристи – в серо-голубые бриллианты её глаз, в золото волос, в округлости её грудей. Иногда мне казалось, что я тоже интересую её, но, думаю, это была жалость – или любопытство? Нам ведь всем интересно, что будет с жабой, когда ей отрежут лапку?     Кен возвышался надо мной, подобно Вавилонской башне, и что-то говорил – что-то, видимо, очень обидное, раз и его приятели нахмурились и начали шептаться. Я не слушал – лишь смотрел на него, огромного, черноволосого, голубоглазого, с мощными мышцами на начинающих уже покрываться мужским волосом руках.     Кабатчик из «Лунонавта», обрюзгший краснорожий тип, которого все звали Рыжим Ларри, благоволил моей маменьке. Он-то и показал, как надо бить «клиента», и даже намекнул, что у меня есть задатки. Я не поверил этому толстому похотливому хитрюге ни на грош, ведь его интерес был слишком очевиден, но науку его не забыл. И в тот самый момент, когда Кен вновь замахнулся на меня, я ударил.     Мне было не дотянуться до его подбородка, а без этого нокауту не бывать. Но Кен унизил меня, ударил меня при Кристи, и я испытывал жгучее желание сделать хоть что-то. И я ударил его в туловище, пониже сердца.     И Вавилонская башня рухнула. Я потом узнал, что сломал Малли три ребра; он был так плох, что врачи всерьёз опасались за его жизнь. Вскоре, однако, его бычье здоровье взяло своё, и он начал ходить самостоятельно, а какой-то месяц спустя после той истории его увидели в столярной мастерской – он вернулся к работе. Я потом встречал его, он всегда здоровался первым, а в глазах его мелькало что-то услужливое, почти собачье.     Впрочем, всё это не имело для меня никакого смысла. Ведь в тот миг, когда я уложил Малли, в миг наибольшего упоения триумфом, мне тоже нанесли удар в самое сердце. И это сделала Кристи. Никогда не забыть мне того отвращения и той откровенной ненависти, что мелькнули в её взоре.     Той ночью мне приснился дурной сон. Психиатры, которых я потом немало повстречал в своей жизни, объясняют всё пережитым стрессом: пружина аффекта, сжатая страхом, мощно распрямляется в приливе адреналина… И продукты распада гормонов, этих естественных наркотиков, заполняют мозг. Психиатры правы – ведь все мы правы по-своему, даже врачи и безумцы, – но они не видели того сна.     Сон был цветной, изобилующий деталями, красочный и весьма реалистичный. Женщина, разметавшаяся на кровати, обнажённая, молодая красивая. Луна, та самая, по которой ходят говорящие по-саксонски лунонавты, заглядывает в распахнутое настежь окно. Луна – и ещё кто-то. Кто-то, напоминающий неподвижную, окаменевшую горгулью – сложив крылья, он смотрит, не отводя горящих глаз, на женщину. Наконец, она стонет, словно призывая его – стонет сладострастно, во сне. И он легко спрыгивает внутрь, ложится с женщиной. Тут только я замечаю его рога – длинные, странно изогнутые, с острыми, как кинжалы, концами. Женщина стонет, когда он берёт её за грудь, и раздвигает ноги. Их тела движутся в такт, и она изгибается под ним, и стонет всё громче…     … Я проснулся поутру с тяжёлым чувством на душе – и впервые в своей жизни отвернулся, когда мать предложила мне завтрак.     С тех самых пор я подолгу сиживал в «Лунонавте». Ларри счёл меня настоящим самородком, и я развлекал его посетителей разными трюками по вечерам. Иногда забредал богатый клиент, и я боролся с ним на руку. Я всегда побеждал, а Ларри считал деньги. Можете представить себе пятнадцатилетнего мальчишку, который поборол всех мужчин в городе? Горбатого карлика?     Это не анекдот – именно так всё и происходило. Особенно любили мы «гостей» – туристов, торговцев и прочих приезжих. Прошло совсем немного времени, и предложение побороться всё чаще стало наталкиваться на отказ; несмотря на определённое уважение, я почувствовал сгущающуюся неприязнь, люди хмурились и отворачивались от меня. Более того: слава обо мне распространилась так далеко, что я уже не мог найти себе соперников и среди иногородних.     Дела, поначалу шедшие столь хорошо, не радовали. Я даже подумывал уехать с бродячим цирком, особенно после того, как их акробатка Мабилия, стройная, смуглая брюнетка, подарила мне ночь, полную страсти. Но после того, как она надула свои прелестные губки и назвала меня «миленьким уродцем», это желание покинуло меня.     А потом за мной пришли. Беда назревала, а я игнорировал угрозу и смеялся над предупреждениями. В Дремоцвете в то лето постоянно шёл снег – карамельно-жёлтый, мерзкий на вид, – а само небо периодически приобретало фантастический зелёный оттенок.     Один из жрецов – он служил Воскресшему Герою – сумел убедить толпу, давно уже заслушивавшуюся его речами, в том, что я «повинен». Действительно, кто же ещё? Многие из тех, что пришли за мной в «Лунонавт», ранее уступали мне в противоборстве. Теперь настал момент их мести. Ларри попытался прикрыть меня, даже угрожал, и был избит.     Они приблизились ко мне: лица, искажённые гримасой ярости, глаза, горящие фанатичным огнём, пальцы, мёртвой хваткой цепляющиеся за мою одежду. Я сопротивлялся. Сопротивлялся изо всех сил и, судя по крикам боли, сломал несколько рук. Остальных всё же оказалось слишком много. Вместо каждого покалеченного бойца появлялось два новых, исполненных гордости за право умереть героями.     Я сразу понял, что самый главный герой среди них – державшийся в сторонке и, судя по всему, командовавший операцией, низкорослый – немногим выше меня, – пухлый мужчина в красной сутане с изумрудного цвета подбоем.     Меня притащили на городскую площадь – все были героями, – и мэр – ещё один герой – произнёс речь о необходимости выжечь позорный нарыв на святом теле героического Дремоцвета. Пухляк в красно-изумрудной сутане, то и дело поглаживая одну руку другой, даже отслужил нечто вроде мессы, пока меня привязывали к столбу и обливали маслом и бензином. Меня собирались сжечь.     От ужаса я – тот, кого они называли дьяволом – завопил. Увидев среди них Малли – он истово молился богу – и Кристи – сейчас проститутка, она, видимо, пыталась продырявить меня ненавидящим взглядом, – я сплюнул. Костёр от этого, к сожалению, не потух. Огонь, всё сильнее и сильнее обжигавший мою плоть, выжал из меня несколько криков боли. Сквозь разъедавший глаза дым я заметил и свою мать…     О боже, они хоть не съедят меня, когда я поджарюсь?     … Откуда-то с неба пикировала на меня фигура с огромными крыльями, так странно похожая на механическую птицу с дураком-пилотом, и я подумал, что единственный человек на площади, не являющийся героем, всё ещё может воскреснуть или даже спастись…     Столб с моим, накрепко примотанным многими слоями пеньки, телом, вырвало из земли – сила, обрушившаяся с небес, оказалась непреодолимой. Мой искривлённый при рождении позвоночник дёрнуло так, что он, казалось, выпрямился. И я почувствовал, что лечу, лечу, лечу…     … Я очнулся на небесах – по крайней мере, ощущение было таким, будто я возлежу на облаке. Мягкое, белое, нежно-шелковистое на ощупь, оно позволяло моему невесомому телу парить в озарённой солнечным светом выси. Ангелы, так любящие собираться в ансамбли и петь хором, ещё пребывали вне поля моего зрения, но, вне сомнения, всему предстояло измениться в самое ближайшее время. Меня ничуть не удивлял тот факт, что душу мою, бессмертное «Оно», занесло в рай. Я принял смерть мученика – где же, чёрт возьми, мне было оказаться?     Всю идиллию разрушило появление демона – низкорослого существа с серо-бурой бородавчатой кожей. Он воспользовался небольшой дверью по левую руку от меня; в руках у него имелся поднос, заваленный разнообразной – и отличной, должен вам сказать! – снедью.     - Вы слишком много валяетесь в постели, молодой хозяин, – проворчал демон. – Вам нужно подкрепиться.     Хозяин? В любом случае, в голосе демона звучало неподдельное уважение. Я заметил, что он и впрямь носит ливрею, а значит, является слугой. Хороший вопрос, чьим именно?     Я задумался, прежде чем взять ложку в руку. Может, я попал в Ад, и, едва поверю, что всё хорошо, то окажусь на раскалённой сковородке? Дьявол обожает подобные шутки, это вам на любой проповеди скажут.     - Господин Гронворт, ваш отец, велел передать, что посетит вас, как только ему позволят дела. У него важная должность при дворе.     У меня есть отец? Я вспомнил свой сон, вспомнил, как взмахи могучих крыльев уносили меня прочь от алчных языков пламени. Я – сын дьявола. Великолепно. Может, жрец знал правду о моём происхождении?     Едва ли – возразил я самому себе с улыбкой. Какой герой, особенно дремоцветец, захочет связываться с настоящим дьяволом?     Кое-что ещё принудило меня оживиться, некий, почти незаметный факт…     - Мой отец – придворный? – И какого короля, какого королевства? Где я вообще нахожусь?     В глазах демона будто молния вспыхнула. Я почувствовал, что оскорбил его – до самых адских глубин его демонической души.     - Маркиз Гронворт, – с укоризной заметил бородавчатый лакей, – является сенешалем при дворе Его Королевского Высочества принца-регента Эмайна.     Я кое-что знал о титулах, поэтому не преминул возможностью продемонстрировать свою начитанность.     - А кто же тогда король, многоуважаемый? – Он скривился, будто хлебнул цианиду. – Зовите меня «любезным», молодой хозяин, это тот титул, которого заслуживает моя скромная особа. Имя же моё Форбрес.     - Отлично, любезный. – Я начал терять терпение. – Так кто же является королём?     Надбровные дуги Форбреса, совершенно безволосые, сдвинулись, формируя почти идеальное “V”. Он, похоже, с трудом сдерживал свой гнев.     - Король Хаоса, Владыка Пространства и Времени, Единственный Правитель Вселенных, у Чьих Ног Преклонили Колени Народы, Властитель, Сжимающий Планеты в Своём Божественном Кулаке – сей титул, согласно представлениям Лордов Хаоса, не может носить ни одно живое существо. Кощунством и величайшим святотатством считаются сами помыслы о Великом Троне! – Глаза Форбреса яростно пылали, и я решил не будить в нём демона. Отослав «любезного», я всё же затребовал какую-нибудь книгу по истории Хаоса, причём на понятном мне языке.     - Наши книги, молодой хозяин, – напыщенно отвечал Форбрес с ударением на слове «наши», – доступны пониманию даже простолюдинов из Тени, независимо от их уровня грамотности и родного языка.     Я подарил ему уничтожающий взгляд; Форбрес, высокомерно задрав свой длинный бородавчатый нос, удалился с таким достоинством, будто это он был здесь хозяином, а не я.     Здесь – вот ещё один вопрос. Форбрес говорил о хаосе, времени, пространстве и вселенных, и, несомненно, я пребывал в одной из данных локаций. Всё же более точные координаты скрывала от меня завеса тайны.     Мне оставалось только осмотреться. Я находился в небольшой прямоугольной комнате, значительную часть которой занимала кровать, ставшая прибежищем моему истощённому телу. Кровать, весьма значительная в длину и ширину, несомненно, создавалась для человека куда более крупных размеров, причём не одного. Брачное, или, как ещё говорят, любовное ложе – на это указывали и различные картинки, украшавшие полог и настенные гобелены. Люди, демоны, животные и боги – все они, сменяя друг друга в затейливом хороводе, занимались одним и тем же.     Да, они просто трахались. Художник, впрочем, обладал редким вкусом и подлинным мастерством, поэтому я не без интереса рассматривал рисунки, окончательно забросив надежду рассмотреть, что же находится за окном.     Дверь открылась так же бесшумно, как и в первый раз. Форбрес, убрав мои объедки и подав тяжеловесный фолиант, молча удалился. Едва дверь закрылась – тут же возникло естественное предположение, что Форбрес или кто-то из его родственников-лакеев подглядывает в замочную скважину, – я начал читать.     Книга и снаружи производила впечатление – с толстой кожаной обложкой, серебряными застёжками и окантовкой, она, конечно, стоила недёшево, – открыв же её, я не смог сдержать возглас восхищения. Пергаментные страницы, любовно и с величайшим тщанием заполненные вручную, золотые чернила для заглавных букв… Это был сборник биографий: написанный на превосходном «англе», он повествовал о членах некоего, весьма обширного семейства; мне показалось, будто я читаю сказку или миф – сплошь волшебство, эпические схватки с великанами, путешествия в экзотические миры… Тон, тем не менее, отличался уверенностью, редкой детализацией, словно основой его послужили реальные отчёты, а записи делал профессор-историк, великолепно знающий содержание излагаемых событий.     Наконец, я обнаружил упоминание о маркизе Гронворте, пятом носителе данного титула среди членов Двора Файб. Гронворт – не может ли он иметь какую-то связь с моим отцом? Я с усиленным интересом вернулся к чтению. Зачатый во времена регента Вестула, Гронворт родился на поле битвы Рагнарёк. Я, разумеется, заподозрил ошибку, так как уже знал: данное сражение, упоминаемое практически в каждой биографии, случилось в незапамятные времена, задолго до правления Вестула. Продолжив чтение, я поразился ещё более: родил Гронворта Файб… маркиз Кормак, однозначно мужчина.     Это было уже слишком. Я потянул шнур звонка, вызывая лакея.     - Форбрес, – спросил я, – нет ли в этой книге ошибок?     - Что вы, молодой хозяин! – Демон закатил глаза к потолку. – Это родовая книга Двора Файб, там нет ни единой ошибки.     - Что ж, тогда объясни мне это. – Я протянул ему том. – Этот Гронворт, он вообще кто?     Форбрес вздохнул и, похоже, обратился к небесам с просьбой даровать ему терпение.     - Маркиз Гронворт – это ваш отец, молодой хозяин. – Лицо его выражало и возмущение моей скверной памятью, и презрение одновременно. – Он рождён Кормаком Файб при Рагнарёк!..     - Маркиз Гронворт сражался при Рагнарёк, уже будучи молодым, полным сил мужчиной. Так как он мог родиться в тот день? – Я едва не взмолился. – И как его мог родить маркиз Кормак?     Похоже, мне удалось сбить Форбреса с толку. Он молчал, не зная, как объяснить столь очевидные для него и вроде бы элементарные вещи.     - Маркиз Кормак любил регента Вестула, это всем известно… –  Форбрес неожиданно умолк. – Молодой хозяин, а вам известно о смене облика?     Строгий учитель из нашей приходской школы, жрец Всеведущего бога, вновь уставился на меня сквозь толстые стёкла очков – столько лет спустя, он словно смотрел на меня глазами этого ливрейного демона!     - Известно, – пролепетал я. – Я читал…     Читал, конечно – все эти, маркизы и графы Файб только и делали, что превращались в птиц и зверей… да только кто в такое поверит!     - Маркиз Кормак хотел ребёнка – не просто сына, способного наследовать ему в должности сенешаля, но и связанного кровным родством с регентством! Как можно не понимать этого! – прошипел демон.     До меня начало доходить. Иаред родил Еноха, а Кормак – Гронворта. Так вот люди и лезут к кормушке. В каких только животных не превращаются, даже в женщин…     - А как же со временем? – Я, конечно, не смог скрыть циничной усмешки. Форбрес ещё больше рассердился – будто я осквернил могилу маркиза Кормака – моего дедушки Кормака! – погибшего при Рагнарёк.     - Да они просто отправились в прошлое! – Форбрес не назвал меня молодым хозяином на сей раз, так как хотел назвать молодым кретином – я и сам едва себя так не назвал. Что же может быть проще! Действительно, они просто отправились в прошлое, сражаться за королевство, никогда не знавшее короля!     Как всё просто, ясно и понятно в этом мире – один я, будто лунонавт, с Луны свалился!     Последнее саркастическое заявление, видимо, сорвалось с моих уст, а может, у ливрейных демонов есть способность к чтению мыслей, я не знаю, но Форбрес немедленно смылся, пробормотав несколько слов о том, что ему нужно следить за домом.