Сердце тьмы

Город тонул в предрассветной мгле, когда старик с тремя спиралями на левой ладони вышел на пустынный пирс. Его тень, несоразмерно длинная и изломанная, тянулась за ним как преданный пёс, цепляясь когтями за трещины в дощатом настиле. Ветер с залива принёс запах гниющих водорослей и чего-то металлического, что щекотало нёбо как кровь. Он остановился у самого края, где ржавые цепи когда-то удерживали корабли, а теперь висели, словно петли гигантской виселицы. Его корзина, сплетённая из ивовых прутьев и детских волос, дребезжала в такт шагам, издавая звук, похожий на плач новорождённого. —Пора, — прошептал он, вынимая чёрный фонарь с треснувшим стеклом. Огонь внутри был не жёлтым, а цвета запёкшейся раны. Пальцы старика, покрытые татуировками в виде спиральных лабиринтов, дрожали, когда он провёл ногтем по шраму на горле — старой ране, которая до сих пор сочилась чёрной смолой по четвергам. Вода под пирсом закипела, выпуская пузыри размером с человеческую голову. Каждый лопался с хлюпающим звуком, оставляя в воздухе дрожащие голограммы: Женщина в саване, плывущая против течения, её пальцы превращались в корни, прорастающие сквозь рыбьи жабры. Ребёнок с глазами как щели в скале, из которых сыпался песок времён. Корабль-призрак с парусами из спрессованных криков, его мачты были скручены в спирали, повторяющие узор на ладони старика. Старик достал из корзины куклу. Не игрушку — точную копию девочки лет двенадцати, сшитую из лоскутов церковных облачений и кожи самоубийц. Вместо волос у неё были рыболовные лески с крючками, впивающимися в ладонь. Каждый крючок заканчивался крошечным серебряным колокольчиком, звеневшим на частоте, от которой в висках пульсировала боль. —Три спирали — три мира, — пропел он, вонзая крючок в указательный палец. Кровь, густая как патока, заполнила бороздки на кукольном лице. — Один для живых, один для мёртвых, один для тех, кто забыл своё имя. Вода вздыбилась, образуя водяную колонну, внутри которой метались тени. Они пульсировали, принимая формы: Гигантская сороконожка с лицами на сегментах — каждое оскаливалось, повторяя последнее выражение жертвы. Женщина с кинжалами вместо пальцев, её волосы были сплетены из петель удавок. Ребёнок, чьи глаза были вратами в чёрные дыры, а изо рта сыпались осколки разбитых судеб. Старик качнул куклу, и тень замерла, дрожа от желания. Лески на её голове натянулись, впиваясь крючками в невидимую плоть. —Голоден? — его голос стал скрипом ржавых петель. — Тогда найди его. Того, кто носит ключ в своей крови. Того, чьи сны пахнут пеплом забытых алтарей. Он швырнул куклу в воду. Тень набросилась, разорвав её на части с щелчком рвущейся плоти. Лоскуты поплыли против течения, превращаясь в: Карту из человеческой кожи, где реки были венами, а горы — складками трупного окоченения. Камень с выжженной спиралью, испускающий гул, похожий на стон заживо погребённого. Зеркало, показывающее не отражения, а желания — уродливые и прекрасные, как гниющие орхидеи. Старик засмеялся звуком ломающихся рёбер. Его тень вдруг отделилась от тела, поползла по пирсу к воде, где начала пировать над остатками куклы. —Скоро, — прошептал он, глядя на восток, где небо начинало сереть. — Скоро ты проснёшься, мальчик. И тогда начнётся настоящий танец. Он повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился. Из кармана его потрёпанного пальто выпал крошечный предмет — морская раковина, покрытая иероглифами. Подняв её, он приложил к уху. Вместо шума прибоя послышался голос: «Отец, почему ты оставил меня в колодце?» Старик сжал раковину в кулаке до хруста. Из порезанной ладони сочилась чёрная жидкость, пахнущая медью и полынью. —Не сейчас, — проворчал он. — Ты получишь своё, когда ключ повернётся в замке. Он зашагал прочь, оставляя за собой кровавые следы, которые тут же впитывались в дерево, оставляя после себя лишь ржавые пятна. Где-то вдали, на краю порта, завыла сирена буксира. Первые лучи солнца коснулись волн, и вода под пирсом внезапно успокоилась, став гладкой как зеркало. Но в двадцати метрах под водой, среди обломков кораблей и костей, кукла собиралась обратно. Её лески протянулись к берегу, к дому докера, который завтра найдёт тело с выжженными глазами. К мальчишке, что спал сейчас в комнате с обоями в якорях, не зная, что мигрень за левым виском — это трепет спирали, начинающей раскручиваться. Спустя три часа. Дом на Крабьей улице, 17. Мальчик проснулся от того, что по щеке ползло что-то липкое. В темноте он различил очертания существа размером с кошку, но с слишком многими суставами в лапах. Его глаза светились бледно-зелёным, как гнилушки в лесной чаще. —Опять ты, — прошептал Рафаэль, пытаясь отодвинуться к стене. Существо мурлыкало, но звук был похож на скрип несмазанных колёс. Оно открыло пасть, полную игл вместо зубов, и выдохнуло облачко дыма. В дыму танцевали картинки: Отец в докерской робе, падающий на колени перед чем-то чёрным и пульсирующим. Мать, стирающая бельё во дворе, её руки покрыты язвами в форме спиралей. Девочка в красном платье, тонущая в реке, её волосы сливаются с течением в единый водоворот. Рафаэль зажмурился. — Уходи. Ты не настоящее. Холодная лапа коснулась его лба. Боль пронзила череп, заставив вскрикнуть. Когда он открыл глаза, на потолке горели три спирали, выжженные дымом. Они вращались, увлекая за собой мысли в чёрную пучину. —Нет! — он вскочил с кровати, натыкаясь на комод. Флакон с лекарством матери упал, разбившись вдребезги. Жидкость растекалась по полу, образуя узор, похожий на карту неизвестных земель. Дверь распахнулась. На пороге стояла мать с керосиновой лампой, её лицо было изрезано морщинами глубже, чем следовало в тридцать пять. —Опять кошмары? — её голос дрожал, как и свет лампы. Он кивнул, показывая на потолок. Но спирали исчезли, оставив лишь потёки от сырости. —Пей это. — Она протянула чашку с мутным отваром, пахнущим болотной тиной. — Бабка с Рыбацкого квартала сказала, что поможет. Рафаэль сделал глоток и тут же выплюнул. Жидкость была живой — она шевелилась на языке, пытаясь проникнуть в горло. —Не могу! — он оттолкнул чашку. Мать вздохнула. Её глаза блестели странным блеском, когда она вытерла пол тряпкой, стирая узор. — Тогда попробуй спать. Утро вечера мудренее. Но когда она ушла, мальчик увидел: на её спине, под тонкой ночной рубашкой, светились три спирали. Такие же, как на потолке. Тем временем. Подземелья Собора без имени. Старик спускался по винтовой лестнице, вырезанной в скале ещё до того, как люди научились записывать свои кошмары. Его фонарь бросал дрожащие тени на стены, покрытые фресками: Армии сражались с тенями, чьи тела состояли из письмен. Девушка в плаще из перьев журавля заключала договор с существом из чёрных звёзд. Ребёнок с ножом в руке резал собственное отражение в зеркале. На сотой ступени он остановился. Перед ним зиял проход, обрамлённый костями, сплетёнными в спирали. Воздух гудел, как гигантский камертон. —Я принёс плату, — сказал старик, доставая из корзины стеклянный шар. Внутри плавала крошечная женщина с крыльями летучей мыши, бьющаяся о стенки. Тьма зашевелилась. Из прохода выползли щупальца из уплотнённого мрака. Они схватили шар, раздавив его с хрустом. Крик женщины оборвался, превратившись в жужжание мухи. —Проходи, Писарь, — проскрипел голос из глубин. Зал за проходом был вырезан в гигантском черепе. Рёбра свода сходились к овальному окну, где вместо стекла пульсировала мембрана. В центре на троне из сплавленных монет сидел ребёнок. Его лицо было покрыто маской из перламутра, но под ней угадывалось нечто слишком древнее для детских черт. —Ты опоздал, — сказало дитя, играя куклой, чьи конечности были пришиты задом наперёд. — Врата голодны. Старик склонил голову. — Ключ почти созрел. Сегодня ночью я посеял последние зёрна. Ребёнок рассмеялся. Звук был похож на лопнувшие струны арфы. — Ты всё ещё веришь, что контролируешь это? — Он указал на стену, где тени разыгрывали спектакль: старик в плаще падал в колодец, а из его рта выползали чёрные змеи с человеческими лицами. —Я контролирую столько, сколько нужно. — Старик достал нож с лезвием из обсидиана. — Но если сомневаешься… Он вонзил нож себе в ладонь. Вместо крови хлынули слова — древние, острые, режущие воздух как бритвы. Ребёнок вскрикнул, закрывая лицо руками. Маска треснула, обнажив пустые глазницы, из которых сыпался песок. —Довольно! — закричало дитя. — Играй свою роль. Но помни — когда ключ повернётся, первым он откроет твою клетку. Старик выдернул нож. Рана на ладони закрылась, оставив новый шрам в форме спирали. — Тогда я позабочусь, чтобы клетка была ему по душе. Он вышел, оставив ребёнка собирать рассыпавшуюся маску. На последней ступени лестницы его ждала женщина в плаще из рыбьей чешуи. Её лицо было скрыто капюшоном, но спирали на руках светились знакомым узором. —Они начинают просыпаться, — сказала она голосом, в котором звенели разбитые стёкла. — Старая Печать в квартале Бархатных Когтей увидела сон о горящем соборе. Старик провёл пальцем по свежему шраму. — Пусть видят. Сны — это щепки, летящие от точильного камня судьбы. Они вышли на поверхность как раз в тот момент, когда колокол на башне Святой Элизы пробил пять раз. Но звук был неправильным — каждый удар длился дольше, растягиваясь в жалобный стон. —Скоро, — прошептала женщина, смотря на восток, где небо окрашивалось в цвет синяка. — Он уже идёт по краю. Старик ничего не ответил. Он смотрел на свой дом через бухту — крошечную лачугу на сваях, где в подвале ждала клетка с мальчиком, который никогда не стареет. И кое-что ещё. То, что когда-то было его женой. Рассвет. Рыбацкий квартал. Лейла проснулась от того, что подушка была мокрой. Она провела рукой по лицу — слёзы. Но почему? Сон уже расплывался, оставляя лишь обрывки: Мальчик с глазами как двери в подземелье. Река, текущая вверх, уносящая детские ботинки с камнями в носках. Голос, напевающий колыбельную на языке, от которого кровоточили дёсны. Она встала, босая ступня наступила на что-то холодное. На полу лежала ракушка, покрытая иероглифами. Приложив к уху, Лейла услышала: «Спаси меня». Голос был её собственным, но из будущего — хриплым и надломленным. Окно с грохотом распахнулось. Ветер ворвался в комнату, унося ракушку в ночь. Где-то вдали, на пирсе, завыла сирена. Лейла выглянула наружу. На мостовой перед домом кто-то нарисовал мелом три спирали. Они светились в темноте, как фосфор. —Рафа? — позвала она, хотя знала, что брат спит через стенку. Ответом было тиканье часов в гостиной. Но когда она прошла туда, стрелки на циферблате замерли на месте. Вместо тиканья послышалось шуршание — как будто кто-то перебирал страницы гигантской книги. На столе лежал отцовский нож для разделки рыбы. Лезвие было покрыто ржавыми пятнами, складывавшимися в знакомый узор. Лейла протянула руку, но вдруг отпрянула. Из рукояти сочилась чёрная жидкость, пахнущая как те слёзы, что она видела во сне. —Мама! — крикнула она, но в доме было тихо. Слишком тихо. Даже море за окном не шумело. Она побежала к двери, но та не поддавалась. Ручка была обмотана рыболовной лесной — старой, с узлами, которые светились слабым зелёным светом. —Нет, нет, нет… — Лейла рванула дверь изо всех сил. Снаружи послышался смех — высокий, визгливый, как скрип несмазанных качелей. Окно захлопнулось. В комнате запахло гниющими водорослями. Лейла обернулась и увидела: на стене, где висел портрет деда, теперь зиял проход. Из него лился свет цвета запёкшейся крови. —Рафа! — закричала она в последний раз, прежде чем тень с крючками вместо пальцев обвила её горло. Рассвет. Докерский квартал. Тело нашли в шестом часу. Докер по имени Марко споткнулся о руку, торчащую из-под кучи рыболовных сетей. Сначала он подумал, что это пьяный — такое здесь не редкость. Но когда оттащил сети, увидел: Глазницы были выжжены дотла, но не огнём — края напоминали оплавленное стекло. На груди, прямо над сердцем, красовалась спираль, вырезанная так глубоко, что виднелись рёбра. В правой руке мертвец сжимал камень с выгравированным символом — три спирали, переплетённые в бесконечный узел. —Святые угодники… — Марко отпрянул, натыкаясь на бочку с гнилой селёдкой. Запах внезапно стал невыносимым — смесь разлагающейся плоти и чего-то химического, что щипало ноздри. Он побежал за помощью, но на перекрёстке столкнулся со стариком в потрёпанном пальто. Тот стоял, рассматривая что-то на своей ладони — три спирали, светящиеся как раскалённая проволока. —Смерть, — выдавил Марко. — Там… тело… Старик поднял голову. Его глаза были слишком чёрными, без единого проблеска света. — Не смерть. Начало. Когда Марко обернулся, чтобы показать путь, старика уже не было. На земле остались лишь три капли чёрной жидкости, пульсирующие в такт его сердцебиению. А в километре отсюда, в комнате с обоями в якорях, Рафаэль вскочил с кровати, зажимая руками уши. В них звенело, гудело, скрежетало. Сквозь шум пробился голос, которого он никогда не слышал, но узнал сразу: «Проснись, ключ. Пора танцевать». За окном, в первых лучах солнца, море сверкнуло кроваво-красным. Где-то в толпе засмеялась девочка в платье из рыболовных сетей. Начало приближалось.